Милостивые государи и дорогие собратья по перу!

Я счастлив и горд, что могу мыслью и всем своим сердцем писателя присоединиться к вам в день, когда вы празднуете юбилей вашего гениального, вашего бессмертного Пушкина, родоначальника современной русской литературы.

Я познакомился с ним, главным образом, благодаря большому моему другу — Тургеневу, который часто и с восторгом говорил мне об этом универсально образованном человеке, превосходном поэте, глубоком и ярком романисте, поклоннике свободы и прогресса, об этом совершенном образце, который вы предлагаете своим детям, чтобы научить их писать и мыслить. И я полюбил его, как надлежит любить те могучие умы, чье национальное творчество является вкладом в сокровищницу всего человечества.

Минуя границы, я посылаю ему дань своего глубокого восхищения. Писатели всего мира обязаны выразить ему в этот день свое благоговение. И это празднество станет подлинным празднеством всеобщей цивилизации и всеобщего мира.

Примите, милостивые государи и дорогие собратья по перу, уверения в моих братских чувствах.

Париж, 6 июля 1899 г.

Капитан, если я не оказался в числе тех, кто написал Вам немедленно по Вашем возвращении во Францию, и не выразил всего своего сочувствия, всей своей симпатии, причиной тому было опасение, что мое письмо останется непонятым Вами. Мне хотелось дождаться, чтобы Ваш замечательный брат увидел Вас и рассказал о нашей длительной борьбе. Только что он принес мне добрую весть о том, что Вы здоровы, полны мужества, веры в справедливость, и вот я могу излить перед Вами свои чувства, зная что теперь Вы уже поймете меня.

О, ваш брат — герой! Он был олицетворением преданности, храбрости и мудрости. Именно благодаря ему мы полтора года громко кричим о Вашей невиновности. Как он обрадовал меня, сообщив, что Вы выходите из могилы живым, что эти чудовищные страдания сделали Вас еще благороднее и еще чище! Ибо дело еще не кончено; Ваша невиновность, когда о ней будет объявлено во весь голос, должна спасти Францию от моральной гибели, на грани которой она находится. До тех пор, пока невинный будет находиться за решеткой, для нас нет места среди благородных и справедливых народов. Сейчас главная наша задача состоит в том, чтобы вместе с торжеством справедливости принести Вам успокоение и наконец-то умиротворить нашу бедную и великую страну, завершив дело восстановления истины и явив всем того человека, ради которого мы сражались и в котором воплотилось для нас торжество человеческой солидарности. Когда невинный поднимется во весь рост, Франция вновь станет землей справедливости и добра.

К тому же Вы спасете и честь армии, той армии, которую Вы любили, которой отдали все Ваши устремления. Не слушайте тех, кто кощунствует, кто хочет возвеличить ее ложью и несправедливостью. Это мы — истинные ее защитники. Это мы будем приветствовать ее в тот день, когда Ваши товарищи, оправдав Вас, явят миру самое священное и самое высокое зрелище — признание ошибки. В этот день армия будет представлять собой не только силу, она будет представлять собой справедливость.

Сердце мое переполнено, и я могу лишь послать Вам всю мою братскую любовь за то, что выстрадали Вы, за то, что выстрадала Ваша неустрашимая жена. Моя жена присоединяется ко мне, и все самое лучшее, самое благородное, самое нежное, что есть в наших сердцах, мне хотелось бы вложить в это письмо, чтобы дать Вам почувствовать — все честные люди с Вами!

Дружески обнимаю Вас.

Август 1899 г.

Дорогой собрат и друг!

Я не могу принять предложения[157] журнала «График», сколь бы лестны и выгодны они ни были. Во-первых, я твердо решил ничего не печатать о Деле Дрейфуса за границей, и даже Ваши похвальные побуждения не могут ничего изменить. Во-вторых, я не беру денег за те мои статьи о Деле, которые печатаются во Франции, и уж тем более не приму гонорар от иностранного журнала.

Дружески расположенный к Вам и всем Вашим.

Медан, 16 сентября 1899 г.

Дорогой собрат по перу!

Ваше прекрасное письмо вселяет в меня большие надежды. Да, если Вы любите жизнь, если Вы боретесь за то, чтобы она, эта жизнь, была прожита правильно, если Вы верите, что преобразованный труд, будучи распределен справедливо, должен привести к царству братства и мира, я — с Вами. Истина и справедливость могут восторжествовать лишь с помощью человеческого разума и человеческой солидарности. Мне скоро шестьдесят, но если поколение, к которому Вы принадлежите, берется через десять лет даровать мне радость, я постараюсь дожить до поры его цветения, до всего того, что сделало Францию королевой: я говорю о ее великодушии, о ее доброте, о ее пылкой любви к свободе и справедливости. Вы и Ваши дети должны сделать ее избавительницей, освободительницей всего мира.

Я с вами и дружески жму Вашу руку.

ЛЮСЬЕНУ ВИКТОР-МЕНЬЕ[158]

Париж, 16 октября 1899 г.

Я бесконечно горд и растроган, дорогой собрат по перу, тем, что Вы пожелали написать статью о «Плодовитости». Пожалуй, это чувство даже и нельзя назвать гордостью: просто я перенес столько оскорблений, что мне приятно — признаюсь в этом — почувствовать вокруг себя друзей, которые осмеливаются любить меня и открыто высказывать свою любовь.

Книги имеют свою судьбу. Мне бы хотелось, чтоб моя хоть немного способствовала счастью грядущих поколений. Того же хотите и Вы, вот почему Ваша статья так взволновала меня. Я вознагражден, для меня драгоценно то, что меня понял и похвалил такой борец, как Вы, — человек, никогда не перестававший сражаться за Свободу, Истину и Справедливость.

Мы победим, это несомненно. Благодарю Вас тысячу раз и прошу считать меня искренним и преданным Вашим другом.

ОКТАВУ МИРБО[159]

Париж, 29 ноября 1899 г.

С каким радостным волнением прочитал я Вашу статью о «Плодовитости», дорогой друг. Она пронизана чувством, она прекрасна, она значительна, и причина — в Вашей любви ко мне, в тех братских узах, которые возникли между нами. Я очень хорошо сознаю недостатки своей книги, — неправдоподобие и искусственность некоторых ситуаций, наличие избитых истин, ходячей морали; и единственное оправдание именно то, какое приводите Вы: особенность конструкции, продиктованная сюжетом. Но с какой горячей симпатией говорите Вы об удачных страницах, где видна душа книги — любовь к жизни, к полной, яркой жизни, которой я принес в жертву все остальное! Чтобы понять это, надо любить.

Я думаю также, что буду лучше понят, когда мою мысль завершат три последующих романа. «Плодовитость» — это картина человечества, которое расширило свой кругозор, заботясь о завтрашнем дне, — и только. Но победа здесь, по-видимому, остается за грубой силой, — и вот это будет исправлено разумной организацией труда, приходом истины и справедливости. Разумеется, все это весьма утопично, но что же делать? Вот уже сорок лет, как я занимаюсь вскрытием трупов, так разве нельзя на старости лет позволить себе немного помечтать?

Я только хотел рассказать Вам, какую большую радость мне принесло сегодня утром Ваше теплое, дружеское письмо. А теперь, как любящий брат, я обнимаю Вас и Вашу милую жену.

Париж, 22 марта 1900 г.

Милостивый государь, мне прислали первый выпуск иллюстрированного издания «Разгрома», которое Вы печатаете, и я был весьма неприятно поражен при виде цветной гравюры, помещенной на обложке. Я не могу дать согласия на эту гравюру, я считаю ее оскорбительной и категорически прошу Вас изъять ее, убрать из всех выпусков. Мы с Вами всегда были в прекрасных отношениях, и я уверен — мне достаточно обратиться к Вашей деликатности, и Вы поймете, что именно в подобном рисунке тягостно и неприемлемо. Издатель, приобретающий право переводить роман, не имеет права иллюстрировать его, не ознакомив автора с рисунками, особенно когда они идут вразрез с духом произведения. Вы, конечно, понимаете, что я никогда не дал бы согласия публиковать подобную обложку. Я повторяю — она меня крайне оскорбляет, и полагаю, Вы ее уберете, не вынуждая меня разрывать наши отношения и прибегать к необходимым мерам.