И вот, словно бы для того, чтобы еще более возвеличить вашего мужа, палачи подвергли его новой изуверской пытке, устроив над ним судилище в Ренне. Безжалостные, низкие, они прошли один за другим перед мучеником, снятым с креста, перед изнемогающим страдальцем, которого поддерживала одна лишь сила духа, плюя ему в лицо, осыпая его ударами ножей, растравляя раны его желчью и уксусом. Поведение Вашего мужа было поистине достойно восхищения: ни единой жалобы не слетело с его уст, стоик выдержал до конца, полный высокого мужества и спокойной веры в правое дело, которым суждено поражать умы многих поколений. Зрелище это было столь прекрасным и волнующим, что незаконный приговор, вынесенный после месяца позорного разбирательства, когда с каждым новым слушанием невиновность обвиняемого становилась все более очевидной, вызвал бурю гнева во всех странах. Исполнилось предначертание судьбы, невинный стал святым, дабы незабываемый урок был преподан миру.

Вот, сударыня, истинное величие! Нет славы более звучной, нет торжества более полного. Невольно спрашиваешь себя: полно, так ли уж необходимо гласное оправдание, юридическое подтверждение невиновности, когда не найдется на свете честного человека, который не был бы теперь убежден в непорочности Дрейфуса? Ныне он стал олицетворением братства людей во всех концах земли. И в то время, как вере в Христа понадобилось четыре столетия для того, чтобы принять окончательный вид и завоевать народы нескольких стран, вера в дважды осужденного невинного человека с быстротой молнии распространилась по всему шару земному, сплотив цивилизованные народы в великую всемирную семью. Я ищу в прошлом хоть один пример подобного единения людей всей планеты и не нахожу. Дважды осужденный невинный человек более способствовал сплочению народов, делу братства людей и справедливости, чем сто лет философских споров и гуманитарных теорий. Впервые за все минувшие века человечество бросило клич освобождения, негодующе воззвало к справедливости и великодушию, словно исчезли границы и люди земли слились в единый, связанный узами братства народ, о котором мечтают поэты.

Так пусть же чтят, пусть окружают уважением человека, коему выпал жребий страдальца и чьим именем свершилось ныне всемирное братство!

Сударыня, он может спать спокойно, не тревожась более ни о чем, в тихой семейной обители, согретый теплом Ваших святых рук. Можете рассчитывать на нас, мы достойно воспоем его. От нас, поэтов, ведется слава, и мы сложим в его хвалу такую песнь, что ни один из ровесников наших не оставит по себе в памяти людской след более жгучий. Уже немало книг написано в его честь — целая груда сочинений, где доказывается его невиновность и прославляется его мученический подвиг. И в то время, как палачи располагают скудными письменными свидетельствами в виде немногочисленных книг и брошюр, ревнители правды и справедливости вносили и будут вносить свой вклад в историю, будут доставлять все новые улики, которые помогут гигантскому расследованию и позволят когда-нибудь вынести окончательное суждение о накопленных фактах. Так готовится приговор, который вынесет будущее и который явится торжеством правды, великим праздником исправления ошибки, когда коленопреклоненные потомки будут молить светлой памятью великого мученика о прощении вины своих отцов.

Но также и мы, сударыня, поэты, навеки пригвождаем преступников к позорному столбу. Те, кому мы выносим приговор, будут вызывать презрение и чувство гадливости у грядущих поколений. Имена злодеев, заклейменные нами, останутся в веках как воспоминание о чем-то невыразимо гнусном. Высшее правосудие оставляет за собой право на такое возмездие, оно обязывает поэтов завещать долгой череде поколений ненависть к тем, чьи губительные для общества злодеяния, чьи неслыханные преступления не предусматриваются статьями уголовного права. Я, конечно, понимаю, что для подлых душ, для негодяев, живущих сегодняшним днем, это слишком отдаленная кара, вызывающая у них лишь презрительный смех. Они довольны, что могут творить наглое беззаконие сегодня. Власть, установленная пинками сапог, — вот победа, которая тешит низменные наклонности этих мерзавцев. Какое им дело до того, что будет после их смерти, что им до хулы, — ведь мертвецы не краснеют от стыда! Не чем иным, как низменностью души объясняется позорное зрелище, которому мы стали свидетелями: бессовестная ложь, отъявленное мошенничество, неслыханная наглость — ухищрения, которых хватит ненадолго и которые лишь ускорят окончательное разоблачение преступников. Неужто нет у них потомства, неужто не страшатся они, что когда-нибудь краской стыда покроются лица их детей и внуков?

Жалкие безумцы! Они, как видно, даже не подозревают, что собственными руками врыли позорный столб, к которому мы пригвоздим их имена. Среди них, сдается мне, немало тупиц, коих породила узость их ремесла и особенности среды. Можно ли вообразить больших глупцов, чем реннские судьи, которые вновь приговаривают невинного, чтобы спасти честь армии? Славную же услугу оказали они армии, обесчестив ее вопиющим попранием законности! Снова они тупо идут напролом к ближайшей цели, нимало не заботясь о завтрашнем дне. Им надо было выгородить горстку проштрафившихся военачальников, даже если это равносильно самоубийству для военных судов, даже если это навлечет подозрение на высшие чины, связанные круговой порукой. Кстати, таким образом они совершили еще одно преступление: запятнав армию, они настолько усугубили беспорядок и возмущение, что правительство помиловало невинного, но при этом, несомненно, уступило настоятельной необходимости исправить положение, сочтя себя вынужденным нарушить закон, чтобы хоть сколько-нибудь успокоить страсти.

Но вы должны, сударыня, забыть, а главное, презреть. Умение презирать подлости и оскорбления — великая поддержка в жизни. Мне всегда был от этого большой прок. Вот уже сорок лет, как я тружусь, и сорок лет, как выдерживаю невзгоды только потому, что стою выше оскорблений, которые навлекал на себя каждым новым своим сочинением. И в течение двух лет, с тех пор как мы ведем битву за истину и правосудие, нас так усердно поливали зловонной жижей, что мы вышли из этой купели закованными в несокрушимую броню, неуязвимыми отныне для ядовитых укусов. Есть грязные газетенки, есть низкие люди, которых я вычеркнул из своей жизни. Они не существуют более для меня, я пропускаю эти названия и эти имена, если они попадутся мне, я даже не читаю выдержки из их писаний, буде таковые встретятся. Этого требует обыкновенная чистоплотность. Я не знаю, угомонились они или нет, презрение изгнало их из моих мыслей до той поры, когда они захлебнутся в собственных нечистотах.

И я советую невинному с презрительным спокойствием не замечать жестоких оскорблений, градом сыплющихся на него. Он столь велик, столь недосягаем, что не должен более страдать от них. Пусть же рука об руку с вами он вновь вкусит радость жизни под ярким солнцем, вдали от беснующейся толпы, и внемлет лишь хору участливых голосов, долетающих к нему со всех концов света. Да пребудет мир с мучеником, столь чуждающимся в отдохновении, и да обрящет он в тихом убежище, где Вы станете любить его и врачевать его раны, лишь нежную ласку людских сердец и природы.

Мы же, сударыня, продолжим борьбу и завтра будем сражаться за правосудие с той же непреклонной волей, что и вчера. Мы должны добиться оправдания невиновного, и не столько ради него самого, — слава его и без того велика, — сколько ради восстановления доброго имени Франции, которой столь непомерное беззаконие грозит неминуемой гибелью. Добиться отмены постыдного приговора, смыть позорное пятно, очернившее Францию в глазах народов, — вот к чему неустанно, каждочасно мы будем направлять наши усилия. Великая страна не может существовать без правосудия, и Франция дотоле будет погружена в уныние, доколе не будет смыта скверна, след от пощечины, нанесенной ее верховному институту права, доколе не будет исправлен вред, причиненный всем гражданам ее этим надругательством над законом. Узы, скрепляющие общество, распадаются, здание обращается в груду обломков, коль скоро исчезают гарантии, обеспечивающие соблюдение законов. Законность была попрана с такой неслыханной дерзостью, с такой вызывающей наглостью, что мы лишены даже возможности умолчать о постигшем нас бедствии, утаить наш позор, чтобы не краснеть перед соседями. Весь мир видел и слышал, а посему восстановление справедливости должно состояться на глазах всего мира и породить такой же громкий отзвук, какой вызвала сама ошибка.