Гертруда взяла Евангелие и открыла его наудачу; она попала на предсмертную молитву Спасителя в Гефсиманском саду. Что могло быть более подходящим в такой момент?

Слова Евангелия сделали свое дело. Когда Герти закончила, миссис Салливан, казалось, молилась вместе со Спасителем. Лицо ее было спокойно. Через полчаса Гертруда нашла ее спящей.

Когда больная проснулась, была уже ночь.

– О, Гертруда! Какой я видела дивный сон! – сказала она. – Мне снилось, что я лечу. И звезды так ярко, ярко горят. Лечу я плавно, будто плыву. Подо мной лежал большой, красивый город – с колокольнями, башнями, памятниками и веселыми толпами людей. Подлетев ближе, я стала различать их лица, и в одном из них увидела Вилли; вскоре я убедилась, что не ошиблась. Он казался старше – в сравнении с тем, каким мы его видели в последний раз, и был такой, каким рисовало его мое воображение по его собственным описаниям. Я последовала за ним по улицам города и вошла в огромное здание, расположенное в самом центре. Мы миновали много роскошных комнат, затем попали в столовую, где был накрыт стол, уставленный бутылками, стаканами и остатками такого десерта, какого мне никогда не приходилось видеть. Несколько молодых людей сидели за столом; все были хорошо одеты, некоторые были красивы, и вид их вначале очаровал меня; но я обладала странным даром читать в сердцах и обнаруживать все дурное, что в них было. У одного из них было подвижное, умное лицо и вид талантливого человека; он и был таким на самом деле; но весь его талант и вся ловкость были направлены на то, чтобы обманывать неразумных людей, а в глубине его кармана лежала пара фальшивых игральных костей.

Второй развлекал все общество своим остроумием, но я увидела в нем любовь к пьянству, которая скоро поглотит его и уничтожит все его достоинства.

Было еще много других, и все вели более или менее беспорядочную жизнь, но вид у них был оживленный, радостный, и Вилли, глядя на них, испытывал удовольствие и влечение к ним.

Один из этих людей предложил ему место за столом, и все наперебой стали приглашать его. Он сел, и тот, что сидел справа, протянул ему стакан с вином. После некоторого колебания Вилли взял его и хотел поднести к губам, но я тронула его за плечо. Он оглянулся, увидел меня, и стакан, выскользнув из его руки, разбился на тысячу кусков. Я сделала сыну знак; он встал и пошел за мной. Веселая компания громко звала его; один даже взял его за руку, чтобы удержать, но Вилли освободился, и мы вышли. У выхода тот, который первым привлек мое внимание и которого я считала опаснее всех, вышел из боковой комнаты и, подойдя к Вилли, прошептал ему на ухо несколько слов. Мой сын обернулся и уже готов был пойти за ним, но я стала прямо против него и сделала ему знаки головой и рукой. Он перестал колебаться, освободился от соблазнителя, вышел за дверь и раньше меня спустился по лестнице. Я, кажется, двигалась очень быстро, потому что вскоре оказалась впереди него, указывая ему путь по извилистым, запруженным прохожими улицам. У нас было много приключений; каждый раз на пути встречались ловушки, в которые попадали неосторожные. Не раз мои знаки спасали сына от опасности, которой он не избежал бы без меня. Иногда я теряла его из виду и должна была возвращаться. Иногда толпа разделяла нас, и он терял дорогу или сам останавливался, чтобы посмотреть на забавы этого веселого народа и даже принять в них участие. Всегда, однако, он слушал мой голос, и мы продолжали путь вместе.

Но, в конце концов, на одной ярко освещенной улице (уже была ночь) я увидела, что сына нет со мной. Целый час искала я его по улицам, звала, но никто не отвечал. Наконец я развернула крылья и, высоко взлетев над многолюдным городом, окинула взглядом все его улицы в надежде отыскать сына.

И я нашла его. В богато убранном, ярко освещенном зале, среди веселой толпы я увидела Вилли. Под руку с ним шла молодая женщина чудной красоты, но в душе она была высокомерна и бессердечна. Она ценила только красоту Вилли – все остальное для нее не существовало. Я спустилась в толпу и опять тронула сына за плечо. Он оглянулся, но красавица заговорила с ним, и, очарованный, он не видел и не слышал ничего кругом. Тогда я схватила его на руки и снова полетела, унося с собой. Чем выше мы поднимались, тем меньше и меньше становился мой сын и, наконец, на моих руках оказался ребенок, его кудрявая головка покоилась у меня на груди. Мы стремительно летели над землей и морем и опустились только на зеленом холмике под тенью густых деревьев, где я увидела мою милую маленькую Герти. Тогда я сложила свою ношу к ее ногам и… проснулась.

Это знаменательный сон, Герти! Мне теперь ясны неисповедимые пути Провидения. Оставшись в живых, я не могла бы удалить Вилли от всевозможных искушений и всяческого зла. Душа же матери будет всесильной. Одна мысль о том, что мать с небес следит за каждым его шагом, уже предохранит его от опасностей и заблуждений. Теперь я могу сказать: «Да будет воля твоя, Господи!»

С тех пор и до самой смерти, которая последовала через месяц, миссис Салливан сохраняла поразительно ясную голову и спокойное настроение. Тоска по Вилли больше не мучила ее. Письмо, которое она продиктовала, было полно веры в него. Она напоминала сыну свои первые наставления. Она просила, стоя на краю могилы, чтобы ее влияние не уменьшалось, а наоборот, увеличивалось, чтобы он всегда чувствовал ее незримые советы, которые в будущем позволят ему одолеть любые беды и невзгоды.

Когда, закончив и сложив письмо, Гертруда отправилась на урок, миссис Салливан, уже едва владея пером, сделала к нему приписку, в которой благодарила Гертруду за все ее заботы. «Пока в сердце твоем, – писала она, – будет жить память о матери и дедушке, не забывай, чем мы были обязаны этой благородной девушке».

Миссис Салливан постепенно теряла силы, причем так незаметно, что, несмотря на явный ход болезни, ее смерть наступила неожиданно для Гертруды.

И однажды ночью, без чьей-либо помощи, в присутствии одной только Дженни Гертруда приняла последний вздох миссис Салливан.

– Тебе не страшно видеть, как я умираю, Герти? – спросила она за полчаса до смерти.

– Нет, – ответила девушка.

– Тогда поверни меня к себе, чтобы твое лицо, дорогое мое дитя, было последним, на чем остановится мой взгляд.

Ее желание было исполнено; она умерла, держа Герти за руку и нежно глядя на нее.

Все тревоги и заботы последних месяцев не обошлись для Гертруды даром. Она была измучена – и нравственно, и физически. Несколько недель после смерти миссис Салливан доктор Джереми боялся за здоровье Гертруды, и не напрасно – она действительно слегла. Но кризис миновал, опасные симптомы исчезли, и она, хотя была еще слабой и бледной, вернулась к своим занятиям и начала искать другую квартиру.

Миссис Джереми сначала обиделась, когда Гертруда ответила отказом на ее приглашение поселиться у них и жить, сколько захочется. Сам доктор сказал тоном, не допускающим возражений:

– Гертруда, переезжайте прямо к нам, и без рассуждений!

Девушка даже опасалась, что при такой слабости ее могут увезти силой. Но, отдав Дженни распоряжение уложить вещи Гертруды, запереть квартиру и возвращаться к родителям, доктор все же дал Герти время подумать и изложить причины, по которым она отказывается от его великодушного предложения. Однако ее доводы не удовлетворили доктора и его жену.

– К чему ей независимое положение? Она будет вполне свободна у нас, а ее общество доставит нам такое удовольствие, что она не должна колебаться. Разве она не видит, что оказывает нам услугу, а вовсе не обязывает нас?

Наконец Гертруда была вынуждена привести последний аргумент, который имел наибольшее влияние на ее решение и должен был, по ее мнению, убедить доктора.

– Доктор, – сказала она, – вам известно, что произошло между мной и мистером Грэмом. Вы знаете, что он был против того, чтобы я ушла от них; он думал, что я не в состоянии жить своим трудом, что мне придется опять сесть кому-нибудь на шею. Жалованья, которое я получаю у мистера Уилсона, мне вполне достаточно, и я хочу, когда мистер Грэм вернется, доказать ему, что могу жить без посторонней помощи.