Теперь это был коренастый старик лет шестидесяти, с простым добрым лицом. Жил он одиноко, и у него был только один друг – псаломщик в ближней церкви, такой же нелюдим, как и он сам.

Мы оставили Герти в тот момент, когда она заканчивала свой ужин. Теперь она лежит на широкой скамье и крепко спит под теплым одеялом; под головой у нее подушка. Тру сидит подле нее; он держит в своих грубых руках худенькие пальчики девочки и время от времени поправляет на ней одеяло. Герти тяжело дышит, нервно вскидывается и громко бредит. Тру слышит, как она умоляет: «О, не топите моего котенка! Не топите его!» Потом вдруг пугается и кричит: «Она поймает меня! Она схватит меня!» Или же просит трогательным, молящим голоском: «Добрый старичок, оставьте меня у себя, прошу вас!..»

Крупные слезы катятся из глаз Трумана Флинта и текут по его морщинистым щекам; он кладет голову на подушку, прижимает к своей щеке личико Герти и гладит рукой ее спутанные волосы.

– Поймать тебя? – шепчет он. – О нет! Ты останешься у меня, дорогая малютка, обещаю тебе. Ты одна на белом свете, я тоже один…

На следующее утро Герти проснулась в лихорадке; голова болела, все тело ныло. Оглядевшись, она увидела, что одна в комнате, но заметила яркий огонь в очаге и приготовления к завтраку.

Поначалу ей было трудно сообразить, где она. Но вспомнив произошедшее накануне, вспомнив о добром старом Трумане и о новом доме, который он дал ей, девочка просияла.

Она поднялась и подошла к окну, чтобы посмотреть, что делается во дворе. Вдруг голова у нее закружилась, в глазах потемнело, и Герти упала на пол.

Когда Труман вернулся, то очень испугался, найдя девочку без чувств. Он сразу понял, что́ с ней случилось. Еще ночью увидев, как сильно больна девочка, он не удивился тому, что она упала в обморок. Старик уложил ее в постель.

Три недели Герти пролежала в лихорадке между жизнью и смертью. Неуклюжий и неловкий, Труман ухаживал за ней, как самая нежная мать. Когда девочке было очень худо, он носил ее на руках и убаюкивал, как маленького ребенка.

Герти была само терпение. Иногда она не спала целыми ночами, страдая и от болезни, и от скуки, вызванной долгим лежанием, но – ни стона, ни звука! Она не хотела будить старика, спавшего рядом с ней на полу. А когда он брал ее на руки, Герти старалась не показать даже самой сильной боли; девочка делала вид, что ей лучше, что она спит, чтобы Труман положил ее и сам немного отдохнул. Ее маленькое сердце было полно любви и благодарности к доброму старику, и много времени Герти проводила в размышлениях о том, что́ она могла бы сделать для него, когда выздоровеет, и спрашивала себя, сможет ли быть полезной ему в чем-нибудь.

В первые дни болезни Труман, уходя, уговаривал девочку лежать смирно, а чтобы ей не вставать, оставлял поблизости все, что могло ей понадобиться.

У Герти начался бред, и она ничего уже не сознавала.

Однажды после долгого, спокойного сна девочка пришла в себя и увидела у постели женщину с шитьем. Герти приподнялась, и та тотчас же наклонилась к ней и стала уговаривать больную быть умницей и лежать смирно.

– А где же дядя Тру? – спросила Герти (так она называла старика).

– Он сейчас придет, дитя мое, – отвечала женщина. – Ну, что? Лучше тебе?

– О, гораздо лучше! Я долго спала?

– Очень долго. Ложись опять и лежи спокойно. Я дам тебе немного ромашки, тебе это будет полезно.

– А дядя Тру знает, что вы здесь?

– Конечно, знает. Это он меня позвал.

– Позвал? Но откуда же?

– Из моей комнаты; я живу в другой части дома.

– Мне кажется, вы очень добрая, – сказала Герти. – Почему же я не видела, как вы вошли?

– Ты была очень больна и никого не узнавала. Но теперь начнешь поправляться.

Добрая женщина приготовила отвар из ромашки и, напоив маленькую Герти, вновь принялась за шитье. Герти легла, повернулась к своей новой приятельнице и, устремив на нее свои большие черные глаза, смотрела, как та шьет.

– Ну-ка, – сказала соседка, – как ты думаешь, что я шью?

– Не знаю, – ответила Герти.

Тогда женщина расправила свою работу: это было ситцевое платьице для девочки.

– Какое хорошенькое платьице! – воскликнула Герти. – Это для вашей дочки?

– У меня нет дочки, у меня только мальчик, Вилли.

– Какое красивое имя! – сказала Герти. – А он добрый?

– Добрый? Это лучший мальчик в мире! И самый красивый, – прибавила женщина, бледное, болезненное лицо которой просияло от материнской гордости.

Герти отвернула голову, и лицо ее стало таким грустным, что соседка, приписывая это утомлению, подумала: больному ребенку надо отдохнуть. Она велела девочке закрыть глаза и постараться заснуть. Герти повиновалась и казалась погруженной в глубокий сон, когда тихо открылась дверь и вошел фонарщик.

– Как, миссис Салливан, вы еще здесь? – спросил он. – Я вам очень благодарен. Пришлось сегодня проходить дольше, чем предполагал. Как ребенок?

– Ей лучше, она пришла в себя. Думаю, что при хорошем уходе она скоро поправится. Да вот она и проснулась, – добавила соседка, увидев, что Герти открыла глаза.

Тру подошел к постели, погладил волосы Герти, уже подстриженные и аккуратно причесанные, пощупал пульс и утвердительно кивнул головой. Герти взяла его за руку и крепко сжала ее. Старик сел на край кровати и, глядя на работу миссис Салливан, сказал:

– Меня не удивит, если это новое платье понадобится ей раньше, чем мы надеялись. Я думаю, она скоро будет на ногах.

– Я тоже так думаю, – сказала миссис Салливан, – но не слишком торопитесь. Она была очень больна и еще долго будет слабенькой. Видели вы сегодня мисс Грэм?

– Как же, видел. Бедная, милая барышня! Уж она расспрашивала, расспрашивала. Дала мне вот эту коробочку мятных леденцов, говорит, хорошо для выздоравливающих.

– Ой, кажется, отец вернулся, – спохватилась миссис Салливан. – Надо пойти приготовить ему чай. До свидания, мистер Флинт! Я зайду вечером.

– До свидания, соседка. Спасибо вам!

В последующие дни, пока Герти выздоравливала, миссис Салливан часто сидела с работой у ее постели. Это была очень добрая женщина с кротким лицом. Однажды, когда Герти уже почти поправилась, девочка сидела на коленях Тру перед камином, тщательно завернутая в одеяло, и неожиданно заговорила о своей новой приятельнице. Вдруг, глядя старику в глаза, она спросила:

– А ты знаешь, дядя Тру, какой это девочке она шьет платье?

– А такой, которой нужно и платье, и много кое-чего еще, а то у нее одни лишь лохмотья. Не знаешь ли ты ее, Герти?

– Кажется, знаю! – отвечала Герти, склонив головку.

– А где же она?

– Не сидит ли она у тебя на коленях?

– А с чего же ты взяла, что миссис Салливан будет шить тебе платье?

– О! – воскликнула Герти. – Я этого никогда бы не подумала, но ты сам мне сказал…

– Ишь ты, плутовка! – сказал Труман, целуя ее. – Для тебя и есть. Целых два платья, да еще будут и чулки, и башмаки впридачу!

Герти широко открыла глаза, засмеялась и захлопала в ладоши. Труман тоже смеялся. Оба были счастливы.

– Дядя Труман, и все это она купила? Она богатая?

– Кто? Миссис Салливан? Нет… Все это купила мисс Грэм.

– Кто такая мисс Грэм?

– Это одна барышня, она добра как ангел. Я когда-нибудь расскажу тебе про нее. А теперь ты устала, пора спать.

Однажды в воскресенье Герти чувствовала себя значительно лучше, но так устала за день, что легла еще засветло и крепко проспала пару часов. Проснувшись, она увидела, что Труман не один, с ним был старик, гораздо старше фонарщика; он сидел по другую сторону камина и курил трубку. На нем был опрятный сюртук из грубой материи, старинного покроя; черты лица его были резкими, и ему, казалось, настолько же легко было говорить неприятные вещи, насколько трудно – приятные. Его губы постоянно складывались в саркастическую улыбку, и все лицо выражало глубокое разочарование, что говорило о характере старика мало хорошего.