– Куда? – с удивлением спросил он.

– К Эмилии.

Он в ужасе отступил:

– Не могу…

– Но она ждет вас! Она плачет и молит Бога о том, чтобы вы вернулись.

– Эмилия? Да ты не знаешь, что говоришь, дитя мое…

– Нет-нет, отец, это вы ошибаетесь. Эмилия вовсе не ненавидит вас, и этого никогда не было. Идем! Она сама расскажет вам, из-за какой роковой ошибки вы оба так долго и сильно страдали. Она все эти годы думала, что вас нет в живых…

В большой гостиной, с ее старинной мебелью, было очень уютно. В камине горел огонь. Свечи слабо освещали комнату, и причудливые тени скользили по стенам и по потолку.

Эмилия сидела у огня; пламя ярко освещало ее лицо.

Она пребывала в глубокой задумчивости и только изредка, когда порыв ветра ударял в окно, поднимала голову, как будто прислушиваясь.

Вдруг лай собаки заставил ее вздрогнуть. Послышались шаги… Эмилия испуганно вскочила; когда появились Гертруда и мистер Амори, она походила скорее на изваяние, чем на живое существо.

Гертруда выскользнула за дверь. Мистер Амори взял Эмилию за руки, опустился перед ней на колени и тихо-тихо назвал ее по имени.

Слепая опустила руку ему на голову и прошептала:

– Филипп! Неужели ты вернулся? Неужели это не сон?..

Проводя рукой по лицу и волосам Филиппа, она, казалось, хотела угадать, какие перемены произошли в нем с годами.

Немного успокоившись, Эмилия рассказала ему о своих надеждах, страхах, отчаянии. Филипп, в свою очередь, рассказал ей о своей жизни, о приключениях и испытаниях, о безвременной смерти Люси. Слезы текли из глаз Эмилии и капали на его руку, которую она держала в своей. Но когда она узнала, что та, которую она с такой любовью воспитала, – дочь Филиппа, ее сердце наполнилось благодарностью судьбе…

– Если бы я могла, Филипп, любить ее сильнее, то полюбила бы еще больше – из-за тебя и ее несчастной матери.

– Так ты, значит, прощаешь меня, Эмилия? – спросил Филипп.

– Филипп! – с упреком воскликнула Эмилия. – Неужели ты мог подумать, что я хоть на минуту, хоть в глубине души, обвиняла тебя?

– Но ты не говоришь о том, чего я никогда в жизни не забуду. Когда ты так ужасно страдала, ты не могла простить того, чья рука причинила тебе столько горя!

– О, Филипп, никогда, даже в минуты ужаснейших мук, я не обвиняла тебя. Мое сердце восставало против несправедливости отца, но в нем никогда не было никакой обиды на тебя!

– Значит, эта женщина солгала, когда сказала, что ты дрожишь при звуке моего имени?

– Если я и дрожала, Филипп, то только от ужаса из-за той несправедливости, которая обрушилась на тебя.

– Боже! – воскликнул Филипп. – Как же зло она меня обманула!

– Не надо так думать. Миссис Эллис тогда была чужой среди нас и не знала тебя. Если бы ты видел, как потом, когда пришло известие о твоей смерти, она убивалась и страдала, сознавая, что отчасти стала причиной твоего бегства, ты понял бы, что, несмотря на внешнюю суровость, у нее доброе сердце. Но теперь все это можно забыть!

Неожиданно открылась дверь и в гостиную вошел мистер Грэм.

Он взглянул на дочь, ожидая, что она представит его гостю. Но Эмилия молчала, а лицо Филиппа было невозмутимо.

Мистер Грэм направился к незнакомцу, но, встретив острый взгляд его орлиных глаз, остановился; он покачнулся, протянул руку, как будто пытаясь схватиться за что-то, и чуть не упал, но Филипп успел пододвинуть ему кресло.

Не было произнесено ни слова.

Наконец мистер Грэм, не отрывавший глаз от лица пасынка, воскликнул:

– Господи! Филипп Амори!

– Да, отец, – воскликнула Эмилия, взяв старика за руку, – это Филипп! Тот, кого мы считали умершим, вернулся к нам живым и здоровым!

Мистер Грэм встал и, опираясь на плечо дочери, подошел к Филиппу, стоявшему неподвижно, со скрещенными на груди руками: он не принял протянутой ему стариком руки.

Мистер Грэм обернулся к Эмилии и с горечью воскликнул:

– Я не могу порицать его! Я так виноват перед ним!..

– О да! – воскликнул Филипп. – Вы были более чем неправы! Вы погубили мою юность, разбили жизнь и запятнали мое честное имя!

Голова мистера Грэма склонялась все ниже и ниже под тяжестью его упреков.

– Нет, Филипп, нет, – возразил он. – Настоящий виновник был найден раньше, чем узнали, что я подозревал вас.

– Вы, значит, признаете, что это была ошибка?

– Да, да! Виноватым оказался мой главный конторщик. Это вскоре открылось, но, к несчастью, было уже поздно: вы исчезли. Согласитесь, что моя ошибка легко объяснима: этот человек двадцать лет служил у меня, и я верил в его честность.

– Ну, конечно, – возразил Филипп, – обвинение обязательно должно было пасть на меня…

– Я был неправ, Филипп, – ответил мистер Грэм, – но для этого у меня были свои причины… А теперь пожмем друг другу руки и забудем прошлое!

На этот раз Филипп не отказался, но рукопожатие его было холодно.

Мистер Грэм стал расспрашивать Филиппа о его жизни, и было видно, что он искренне интересуется судьбой пасынка.

Когда речь зашла о дошедшем до них слухе о его смерти, Филипп сообразил, что это было как раз в то время, когда он лежал в лихорадке и когда его хозяин сам потерял надежду на выздоровление Филиппа. Самое сильное впечатление на мистера Грэма произвело то обстоятельство, что девушка, воспитанная в его доме, оказалась дочерью Филиппа.

Уходя к себе в библиотеку, он несколько раз повторил:

– Какое удивительное совпадение!

Как только он вышел, тихонько открылась другая дверь, и Гертруда осторожно заглянула в гостиную.

Отец обнял одной рукой ее, а другой Эмилию и долго не отпускал их…

Было уже около полуночи, когда мистер Амори встал, чтобы проститься. Эмилия упрашивала его остаться, но он отказался.

– Филипп, – на прощание сказала Эмилия, – ты так и не помирился с моим отцом? Но ведь ты простишь его?

Помолчав немного, он ответил:

– Я прощу его, дорогая Эмилия. Со временем…

Гертруда проводила отца до дверей и пару минут постояла, глядя ему вслед; луна светила тускло, и вскоре его высокая фигура скрылась в ночной тьме.

Дядя Труман был похоронен на сельском кладбище в окрестностях города. От дачи мистера Грэма до этого кладбища было мили полторы, не более. Здесь же в одной ограде были похоронены и мистер Купер, и миссис Салливан.

На этих могилах Гертруда пролила немало слез; каждую годовщину она украшала их свежими венками.

В это утро, почти через неделю после описанных событий, она вновь отправилась на кладбище, и всю дорогу ее не покидали грустные мысли о Вилли.

За эти дни Вилли был у нее дважды, но с каждым его визитом все больше ощущалась неловкость. Несколько раз Вилли пытался поговорить откровенно, но Гертруда избегала этого. Ей было неприятно вспоминать, как она увидела его в Саратоге с Изабеллой Клинтон, тогда как была уверена, что после возвращения он первым делом придет к ней. Она объясняла это себе только тем, что старая дружба больше не существовала для него. Гертруда уже стала тяготиться этими свиданиями. Огорчало ее и то, что Вилли не чувствовал себя счастливым, и она горячо жалела друга своего детства.

Скоро показались высокие сосны, росшие у входа на кладбище. Она шла по главной аллее, медленно поднимаясь на взгорок. Казалось, здесь было тише, чем обычно. Ни звука кругом, только изредка прощебечет птичка… Среди этой торжественной тишины ею овладело то печальное и возвышенное настроение, которое охватывает нас при воспоминании об умерших близких.

Она свернула на боковую дорожку, прошла по узкой тропинке и очутилась у огороженного участка, где покоились ее друзья.

Место было тенистое и уединенное, с одной стороны укрытое выступом горы; с другой стороны столетний дуб простер над ним свои густые ветви. Простенькая железная решетка заросла посаженным Гертрудой плющом.

Девушка присела на камень у могилы дяди Трумана и несколько минут сидела задумавшись; затем встала, открыв корзинку, высыпала на траву цветы и принялась плести венок. Когда он был готов, она положила его на могилку старого Тру; оставшиеся цветы легли на два других надгробия. Потом Гертруда достала лопаточку и принялась выпалывать сорную траву и окапывать украшавшие могилы растения.