Эмилия давала Герти не только детские книги.

Она видела, что девочка очень живая и способная, и чтение посерьезнее не могло повредить ей, а напротив, должно развить ее любознательность. Герти нравилось серьезное чтение, так как Эмилия объясняла ей все, чего она не понимала. Так она многое узнала.

Герти быстро продвигалась в своем развитии, и этим в огромной мере была обязана своим беседам с мисс Грэм и разговорам с Вилли. Как мы уже знаем, Вилли очень любил учение, и успехи Герти доставляли ему большое удовольствие. После двухлетней дружбы Вилли уже не был ребенком, ему шел пятнадцатый год, и страсть, которую Герти проявляла к учению, еще больше воодушевляла его. Ведь если десятилетняя девочка может сидеть за книжками после девяти часов вечера, пятнадцатилетнему юноше стыдно при ней тереть глаза и жаловаться на усталость.

К этому времени они начали вместе изучать французский язык.

Бывший учитель Вилли очень любил мальчика, который был у него лучшим учеником. Всякий раз, встречая его, он справлялся о том, что тот делает и продолжает ли заниматься.

Когда Вилли поступил на работу, учитель нашел, что у мальчика достаточно много свободного времени, и еще настойчивее советовал ему учиться дальше. Он и уговорил Вилли заняться французским, который мог ему пригодиться в жизни; он же дал Вилли и все необходимые учебники.

Само собой разумеется, что Герти не могла отстать от Вилли; у нее тоже возникло желание учиться французскому языку. Скоро выяснилось, что у нее большие способности к учебе, и она не уступала Вилли.

По вечерам в субботу Труман усаживался на скамью и сидел тихо, чтобы не мешать детям, а Вилли и Герти сидели, склонясь над книгой, и занимались переводами.

Работа шла дружно: Герти искала слова в словаре, а Вилли составлял фразы.

Итак, умственное развитие Герти быстро продвигалось вперед.

А как же шло ее нравственное развитие? Научилась ли она владеть собой, отличать добро от зла, правду от лжи?

Да, тяжелый труд, который мисс Грэм взяла на себя по отношению к заброшенному ребенку, не пропал даром; надо признать, что многое далось даже легче, чем можно было ожидать: характер Герти сделался прямым и благородным. Добром от нее можно было добиться всего; строгость же всегда ее только раздражала.

За эти два года Герти переродилась настолько, что Эмилия теперь не беспокоится за ее будущее, Труман гордится ею, миссис Салливан и даже старик Купер постоянно говорят, что Герти во всех отношениях изменилась к лучшему.

Однажды декабрьским вечером (это была третья зима, которую Герти проводила у Трумана Флинта) вошел Вилли с французскими книгами под мышкой. После обычного приветствия он воскликнул, бросив словарь и грамматику на стол:

– Герти, прежде чем сесть заниматься, я должен рассказать тебе самую смешную историю в мире. Это приключилось со мной сегодня. Я так хохотал дома, когда рассказывал маме!

– Я слышала, как вы смеялись, – ответила Герти, – и если бы я не была так занята, то непременно прибежала бы послушать. Ну, рассказывай скорей!

– А вот что, – начал Вилли. – Вы, вероятно, заметили, как утром все покрылось льдом. А как блестело! Когда солнечные лучи упали на большой вяз против нашей аптеки, мне казалось, что ничего красивее я в жизни не видал. Но это к рассказу не относится, разве только то, что тротуары были, как и все остальное, просто ослепительны.

– Я знаю, – прервала Герти, – я упала, когда шла в школу.

– Больно ударилась?

– Нет. Что же было дальше?

– Часов около одиннадцати стою я у дверей магазина и смотрю на прохожих и вдруг вижу: идет по улице самая смешная особа, какую только можно себе представить. Надо тебе сказать, на ней было что-то вроде платья, шелковое или атласное, черное, узкое-преузкое и отделанное рыжеватыми кружевами, которые некогда были, вероятно, черными, а теперь утратили цвет. Еще на ней был серый плащ, тоже шелковый; ты, вероятно, подумала бы, что он времен Ноева ковчега. Шляпу описать нельзя. Я могу только сказать, что она была вдвое больше всякой другой дамской шляпы, а к ней была привязана вуаль, которая спускалась чуть не до пят. Но замечательнее всего были очки. Я не видел ничего огромнее и ужаснее! Кроме того, она несла рабочий мешок, черный, шелковый, на котором были зигзагами нашиты лоскутки всевозможных цветов; носовой платок был пристегнут к мешку булавкой; и в такое время года, подумай только, на шнурочке болтался огромный веер из перьев, а в довершение всего – большой журнал, завязанный в платок! Боже! Я не могу без смеха вспомнить и половины того, что она несла, все это было пристегнуто большими желтыми булавками и общей кучей висело на левой руке вокруг мешка. И все-таки платье было в ней не самое смешное. Надо было видеть ее походку! Она казалась старой и слабой, и видно было, что ей очень трудно держаться на гололедице; несмотря на это на лице сияла такая улыбочка!.. Герти, жаль, что ты ее не видела, а то смеялась бы до сих пор.

– Какая-нибудь несчастная безумная? – спросил Тру.

– Нет, нет, – ответил Вилли, – просто большая оригиналка, но, я думаю, не сумасшедшая. Как раз напротив аптеки она поскользнулась и во весь рост растянулась на тротуаре. Я бросился к ней, испугавшись, что такое падение может убить это бедное маленькое создание. Мистер Брэй и какой-то покупатель выбежали за мной. Сначала она растерялась; мы перенесли ее в аптеку, и она через минуту-другую пришла в себя. Вы сказали «сумасшедшая», дядя Тру? О, ничего подобного! Она все прекрасно понимает, ручаюсь вам. Как только она открыла глаза и сообразила, что случилось, она стала искать свой рабочий мешок с его принадлежностями; все пересчитала, чтобы убедиться, что ничего не пропало, и с довольным видом покачала головой. Хороша сумасшедшая! Мистер Брэй налил в стакан укрепляющего и преподнес ей. Все грациозные ужимки и гримаски вернулись к ней, и когда мистер Брэй предложил старушке выпить, она отступила немного, сделав старинный реверанс, и вытянула вперед руки, чтобы выразить ужас, который внушало ей подобное предложение. Господин, который переносил даму, улыбнулся и сказал, что это ей не повредит. Тогда она быстро обернулась к нему, сделала еще один реверанс и ответила надорванным голосом: «Можете ли вы, сударь, честным словом благородного человека заверить меня, что это не опьяняющее лекарство?» Он с большим трудом удержался от смеха, но сказал ей, что она может быть спокойна. «В таком случае я рискну принять это питье, – милостиво согласилась дама, – оно довольно ароматно». Ей, видно, понравился также и вкус, потому что она выпила все до последней капли и поставила стакан.

Она уже оправилась и собиралась идти дальше, но ей было очень опасно идти одной по такой гололедице. Мистер Брэй, вероятно, был того же мнения, потому что он спросил, куда она идет. Она ответила, что шла в гости к госпоже такой-то, которая живет около бульвара. Я тронул за руку мистера Брэя и тихо сказал ему, что если он может минутку обойтись без меня, я пойду проводить ее. Он ответил, что я ему не понадоблюсь раньше, чем через час. Я предложил даме руку и сказал, что буду очень рад проводить ее. Надо было видеть ее в этот момент! Однако она взяла меня под руку, и мы отправились в путь. Наверное, мистер Брэй и другой господин очень смеялись, глядя на нас; но мне было жаль пожилую даму, и я не хотел, чтобы она упала еще раз. Все встречные останавливались и глядели на нас: мы были смешной парой. Она не только оперлась на мою руку, но ухватилась за нее обеими руками, так что я тащил ее, как корзину. Мне интересно было узнать, кто она такая.

– Ты знаешь, как ее зовут? – спросила Герти.

– Нет, – ответил Вилли, – она не захотела мне сказать. Я спросил ее, но она дребезжащим голоском ответила мне (тут Вилли расхохотался), что это тайна и что настоящий рыцарь должен сам узнать имя своей прекрасной дамы. О! Это было комичное приключение! Я спросил, сколько ей лет. Мама находит, что это было невежливо, но как бы там ни было, это единственная невежливость, которую я позволил себе, и дама сама могла бы это подтвердить.