Однако это случилось, и я без труда приобрел огромное богатство.

Это было еще не все. Счастливый случай помог мне открыть такую жемчужину, в сравнении с которой ничто и вся Калифорния, и другие золотые россыпи.

Настал голод, за ним болезни и мор. Люди падали на дорогах, те люди, которые, стремясь собрать обильную жатву, не находили и колоса.

Несмотря на неприязнь, которую возбуждали во мне эти люди, я не мог не помогать тем, кто встречался на моем пути, и был за это вознагражден.

Как-то к моей палатке подполз несчастный – в лохмотьях, чуть живой, и умирающим голосом попросил подаяния. Я взял его в мое тесное жилище и постарался помочь ему. Он страдал от голода больше, чем от болезни, и, удовлетворив голод, стал очень грубо относиться ко мне и к моему гостеприимству. Через несколько дней он окреп. Желая отделаться от него, так как он стал казаться мне подозрительным, я предложил ему оставить меня и дал денег, чтобы он мог добраться до ближайших копей и устроиться там на работу. Но ему это не понравилось; он попросил позволения остаться до следующего утра – под предлогом, что скоро ночь, а у него нет крова.

Я, ничего не подозревая, не протестовал. В полночь (у меня чуткий сон) я проснулся и увидел, что мой жилец ограбил меня и собрался бежать. Мало того: когда я схватил его, он был готов убить меня. Но благодаря своей силе и ловкости я обезоружил его. Тогда он стал ползать у моих ног и молить о пощаде. Это его спасло: я позабыл о преступлении гостя и вернул ему свободу взамен этого сокровища.

По моему приказанию он вернул мне украденное золото. При этом из его карманов среди золотых монет к моим ногам упала драгоценность, которая была мне дороже похищенного золота.

Это было обыкновенное кольцо, некогда принадлежавшее моему отцу; до своего второго брака с мистером Грэмом моя мать носила его, потом отдала мне. Я всегда хранил его как самое дорогое наследство и в числе немногих других вещей унес из дома отчима. Я оставил его вместе с часами и другими ценностями Люси, когда уезжал из Рио, и оно теперь для меня было голосом из могилы. Я с волнением спросил своего пленника, где он взял кольцо, но вор упорно молчал. Только мое обещание освободить его от наказания, если расскажет, вырвало у него признание.

Человек этот был Стивен Грант, сын моего старого друга Бена. Он слышал от отца обо всех злоключениях твоей матери. Из его рассказа я понял, что честный, но недоверчивый Бен объяснял мое долгое отсутствие тем, что я решил покинуть семью. Бедное дитя, для которого мое прошлое было тайной, а многое в моем поведении необъяснимо, разделяло страхи и подозрения старого матроса. Она справлялась у моего хозяина, но тот, зная, что я заболел, не хотел огорчать ее и отвечал на ее вопросы так неопределенно, что подозрения Люси укрепились. Уезжать из дома она не хотела, все еще надеясь, что я вернусь, и жила там до тех пор, пока не начала свирепствовать ужасная эпидемия. К этому времени сила и бодрость изменили ей, и Бен, все больше и больше убеждаясь, что наивная Люси покинута, уговорил ее распродать все оставшееся имущество и бежать из зараженной местности, пока не поздно. И она уехала в Бостон на том судне, где Бен служил матросом.

Здесь, в Бостоне, в доме Нэнси Грант и закончилось печальное существование твоей матери. А ты, Гертруда, стала жить у жестокой женщины, которая с удовольствием прогнала бы тебя, если бы не боялась, что ее преступление обнаружится. Это была бессовестная кража, совершенная Нэнси и ее сыном у твоей матери. Нэнси воспользовалась краденым; часть драгоценностей сын продал и забрал деньги, а то, что ему понравилось, оставил себе.

Старое кольцо, которое теперь у меня, последовало бы за другими вещами, если бы не показалось ему слишком малоценным. Однако оно, хотя и временно, спасло вора от наказания. Я же не знал тогда, станет ли оно для меня ключом к счастью или самым ужасным проклятием. Я расспросил Стивена о тебе. У него не было больше причин скрывать правду, и он сказал, что ты жила у Трумана Флинта, а что было позже, не знает. Он знал только, что тебя приютил фонарщик…

Этого было достаточно. Я горел желанием найти свою дочь и поспешил возвратиться в Бостон. Мне нетрудно было напасть на след твоего благодетеля (хотя его уже давно не было в живых), потому что он пользовался очень хорошей репутацией. Я справился о его приемной дочери; девочку тоже не забыли в том квартале, где протекло ее детство.

Но, увы! В то время как я восхищенно слушал похвалы своей дочери, меня как гром поразили слова: “В настоящее время ее взяла на воспитание Эмилия Грэм, слепая барышня”.

Я направился в знакомую контору, и мне сказали, что вся семья Грэмов (и ты тоже) провела зиму в Париже, а теперь находится в Германии. Я сел на пароход и поехал в Ливерпуль, оттуда – в Баден-Баден.

При первом же случае я постарался познакомиться с миссис Грэм. Вскоре я узнал от нее, что вы с Эмилией остались в Бостоне и живете у доктора Джереми.

Я тотчас же уехал обратно и пришел к дому Джереми. Там с виду было пусто, и рабочий, который что-то чинил в доме, сказал, что хозяева уехали; он не мог сказать мне, куда именно, и предложил справиться у слуг. Я храбро позвонил. Ко мне вышла миссис Эллис, та самая женщина, которая двадцать лет назад сказала мне те ужасные слова, мой страшный приговор. Она спокойно выдержала мой испытующий взгляд, и я понял, что она не узнала меня.

Она сообщила мне, что Джереми уехали в Нью-Йорк и возвратятся не раньше, чем через две-три недели.

Ничто не могло быть благоприятнее этого обстоятельства. Я мог присоединиться к вам в путешествии и познакомиться в качестве случайного спутника.

Своей свободой действий я обязан слепоте Эмилии; я мог подходить к вам и даже бывать в вашем обществе. Эмилия не могла меня видеть, а доктор считал умершим. Но все же я боялся говорить в ее присутствии: она могла узнать мой голос. И только когда смерть смотрела нам в глаза, я не смог больше скрываться и заговорил.

Теперь ты должна понять, почему в течение этих недель я так внимательно прислушивался к твоим словам и оценивал твои действия; я старался по твоему лицу читать твои сокровенные мысли.

Особенно в тот день, когда я увидел тебя в горе, мне мучительно хотелось открыться тебе. Не раз я готов был потерять власть над собой, если бы не боялся Эмилии, великодушной ко всем, кроме меня. Я не мог примириться с мыслью, что после признания я из друга превращусь в ненавистного отца. Я предпочитал издали заботиться о своем ребенке.

Я молчал до того страшного часа, когда я невольно выдал свою тайну.

Сможешь ли ты полюбить меня, Гертруда? Я не хочу лишать тебя дома, где ты выросла, и не хочу отнимать у Эмилии ребенка, который ей дорог так же, как и мне. Единственное, чего ищет мое измученное сердце, – твоего обещания, что ты по крайней мере постараешься полюбить своего отца.

И я жду этого с тревогой и надеждой в старой беседке прямо напротив твоего окна».

Прочитав эту рукопись, Гертруда вскочила; листки рассыпались по полу. Через секунду ее уже не было в комнате. Она стремительно сбежала по лестнице, миновала переднюю и, прыгая через мокрые от росы грядки, помчалась в беседку, где ждал мистер Амори. Она кинулась ему на шею и, дав полную свободу долго сдерживаемым чувствам, разразилась слезами. Отец крепко прижал ее к своей груди и постарался успокоить:

– Ну, ну, дитя мое, перестань, ты пугаешь меня…

Гертруда подняла голову и улыбнулась сквозь слезы; изгнанник, долгие годы не видевший дружеской улыбки, почувствовал, как согревается его одинокое сердце.

– Ты полюбишь меня? – наконец произнес он прерывистым шепотом.

– Да я уже люблю вас! – горячо ответила Гертруда, снова обнимая и целуя отца.

При этих словах он опустил голову; по его лицу текли счастливые слезы.

Гертруда взяла его за руку; ее голос прозвучал твердо и решительно:

– Идем…