Мысль показалась ему удачной, тем более что погода стояла хорошая, в лесу было тенисто, земля покрыта мягким мхом. Пробивавшиеся сквозь листву жаркие лучи солнца, которое уже начало скрываться за холмы Марли, высушили траву, и земля источала сладостный весенний аромат, в котором разом смешиваются запахи цветов и трав.

Наступил тот час, когда с небес на землю нисходит благостная глубокая тишина, само небо начинает темнеть, а цветы, смыкая лепестки, прячут в своих чашечках уснувших насекомых. Золотые мухи, жужжавшие весь день, укрылись в дуплах дубов; умолкшие птицы забились в листву деревьев, откуда раздавалось лишь хлопанье их крыльев да порой переливчатый посвист дрозда или робкая трель малиновки.

Жильбер чувствовал себя в лесу как дома: тут ему знакомы были и каждый звук, и даже его тишина. Поэтому, недолго размышляя и не давая детским страхам овладеть им, он зашагал по вереску, усеянному сухими листьями, оставшимися с прошлой осени.

Более того, вместо тревоги Жильбер испытывал огромную радость. Полной грудью вдыхал он раздольный чистый воздух и чувствовал, что на сей раз он восторжествовал, как и подобает стоику, избежав ловушек, расставленных для тех, кто слаб душой. Что за беда, что у него нет ни хлеба, ни денег, ни крова? У него осталась милая его сердцу свобода, и он беспрепятственно мог наслаждаться ею!

Отыскав себе мягкое ложе меж замшелыми корнями гигантского каштана, Жильбер улегся и, уставившись в ласковое небо, не заметил, как уснул.

Разбудил его птичий гомон — уже начинало светать. Приподнявшись на локте и слегка оцарапав его о твердое дерево, Жильбер вглядывался в синеватый полумрак, окутавший перекресток, где сходились три лесные тропки, влажные от росы; иногда по ним, прижав уши, прыгали пугливые кролики, а то мчавшаяся на точеных стальных ногах любопытная лань вдруг замирала посреди дорожки и, увидав незнакомое существо, лежащее под деревом, приходила к выводу, что ей лучше пуститься наутёк.

Поднявшись с земли, Жильбер почувствовал голод: как мы помним, накануне он отказался отужинать с Самором и, следовательно, после завтрака в версальской мансарде во рту у него не было и маковой росинки. Увидев над собою кроны деревьев, этот бесстрашный исследователь лесов Лотарингии и Шампани решил было, что пробудился после ночной охоты на дичь для Андреа где-нибудь в чаще Таверне или роще Пьерфита.

Однако, если бы это было так, Жильбер увидел бы рядом с собой попавшуюся на манок куропатку или сбитого с ветки фазана, а сейчас около него лежала лишь шляпа, изрядно обтрепавшаяся в пути и пропитанная утренней росою.

Значит, все происшедшее с ним — не сон, как ему показалось при пробуждении. Были на самом деле и Версаль, и Люсьенна, были и триумфальный въезд в один из этих городков, и поспешное бегство из другого.

К тому же возвращению молодого человека к реальности способствовал голод, который разыгрывался все сильнее и сильнее.

Жильбер машинально огляделся в поисках ягод ежевики и терна или хрустящих на зубах лесных корешков, которые, может быть, и не так вкусны, как репа, однако лесорубам весьма нравятся, и, приходя утром с топором на делянку, они с увлечением ищут их. Но время для этих лесных лакомств еще не наступило, да и видел Жильбер вокруг лишь ясени, вязы, каштаны и вековые дубы, которые любят песчаную почву.

«Ну и ладно, — сказал он себе, — пойду прямиком в Париж. Мне осталось пройти три-четыре, самое большее — пять лье, это займет часа два. Два часа можно потерпеть, когда знаешь, что потом терпеть уже не придется. В Париже еды хватает всем; первый попавшийся ремесленник не откажет честному и трудолюбивому юноше в работе и куске хлеба. Оказавшись в Париже, я всегда добуду себе дневное пропитание — так чего же еще мне нужно? Ничего — при условии, что каждый день я буду нравственно возвышаться, образовываться и приближаться к цели, которой решил достичь».

Жильбер ускорил шаг: он хотел выбраться на большую дорогу, но никак не мог сориентироваться. В Таверне и окружавших его лесах молодой человек всегда знал, где восток, а где запад, каждый луч солнца указывал ему время и направление. Ночью Венера или Сатурн — хотя юноша и понятия не имел, как они называются, — становились ему путеводными звездами. Но в этом новом для него мире Жильберу были равно незнакомы и обстоятельства, и люди, поэтому ему приходилось наугад нащупывать путь среди тех и других.

«По счастью, — подумал он, — я видел тут где-то столбы, на которых указаны дороги».

Он дошел до перекрестка с этими столбами.

Их там было три: один указывал дорогу на Маре-Жон, другой — на Шан-де-Лалуэт, третий — на Тру-Сале.

Продвинулся вперед Жильбер совсем немного; около трех часов, он, оказывается, кружил по лесу, возвращаясь от Рон-дю-Руа к перекрестку Принцев.

Пот струился у него по лицу, раз двадцать он скидывал кафтан и камзол и взбирался на какой-нибудь высоченный каштан, однако, вскарабкавшись на верхушку, видел лишь Версаль — то справа, то слева, словно какой-то рок неумолимо гнал его туда.

Едва не сходя с ума от ярости, не осмеливаясь выйти на большую дорогу (в убеждении, что за ним гонится вся Люсьенна), Жильбер, пробираясь сквозь чащу, в конце концов миновал Вирофле, затем Шавиль, затем Севр.

На Медонском замке пробило половину шестого, когда он добрался до монастыря капуцинов, расположенного между Севрской мануфактурой и Бельвю; там, взобравшись на крест и рискуя сломать его и быть за это, подобно Сирвену[123], приговоренным парламентом к колесованию, Жильбер увидел Сену и дымившие трубы первых домов предместья.

Однако по берегу Сены через городок, прямо мимо этих самых домов, проходила большая дорога в Версаль, которой он так стремился избежать.

На миг Жильбер забыл и про усталость, и про голод: сквозь утреннюю дымку он увидел на горизонте огромное скопление зданий и, поняв, что это Париж, двинулся в том направлении, пока не почувствовал, что окончательно выбился из сил.

Произошло это в Медонском лесу, между Флери и Плесси-Пике.

— Ладно, — оглядевшись, пробормотал он, — стыдиться здесь нечего. Я обязательно встречу какого-нибудь труженика, идущего на работу с большой краюхой хлеба. Я скажу ему: «Все люди — братья и поэтому должны помогать друг другу. У вас хлеба больше, чем вам нужно для завтрака да и вообще на весь день, а я умираю с голода». И тогда он отдаст мне половину.

От голода настроение Жильбера делалось все более и более философическим, и он продолжал рассуждать:

— В самом деле: разве не все на земле у людей общее? Неужели Господь, этот вечный источник всего сущего, отдал одному воздух, животворящий землю, а другому — землю, рождающую плоды? Нет, просто некоторые люди захватили землю и плоды ее в собственность, однако в глазах Всевышнего, равно как и в глазах философов, никто ничем не владеет: тот, у кого что-то есть, просто взял это в долг у Бога.

Со всей врожденной сметливостью Жильбер лишь подытожил неотчетливые и смутные идеи, витавшие в ту пору в воздухе и проникавшие в головы людей, словно облака, которые стягиваются на небе в одно место, а собравшись, рождают бурю.

— Иные, — продолжал рассуждать на ходу Жильбер, — удерживают силою то, что принадлежит всем. Прекрасно, значит, у них можно отнять то, что они обязаны разделить с другими. Если у моего брата есть излишек хлеба и он отказывается дать мне кусок — что ж, я силой возьму у него ломоть, следуя закону, которым руководствуются животные, — источнику здравого смысла и справедливости, ибо он зиждется на естественных потребностях. Конечно, я поступлю таким образом, если только мой брат не скажет мне: «Хлеб, что ты требуешь, предназначен для моей жены и детей», или: «Я сильнее тебя, и сам съем весь свой хлеб».

И вот, обуреваемый такими чувствами, подобно молодому волку, Жильбер вдруг вышел к прогалине, посреди которой виднелся ржавый пруд, окаймленный по берегам камышом и кувшинками.

На травянистом склоне, спускавшемся к воде, по которой бегали длинноногие водомерки, сверкали, словно россыпи бирюзы, цветы незабудок.