— Дружба предполагает равенство, мадемуазель.

— Превосходная максима! — отозвалась Шон. — Итак, вы полагаете, что вы не ровня Самору?

— Верней будет сказать, он не ровня мне, — возразил Жильбер.

— Право, — изрекла Шон, словно разговаривая сама с собой, — он восхитителен!

Затем она обернулась к Жильберу, который принял высокомерный вид, что не укрылось от нее.

— Итак, вы хотите сказать, любезный доктор, — продолжала она, — что дарите свою дружбу не всем подряд?

— Отнюдь не всем, сударыня.

— Неужели я заблуждалась, когда льстила себя мыслью, что стала вашим другом, и даже добрым другом?

— Сударыня, к вам лично я питаю самые теплые чувства, — чопорно отвечал Жильбер, — но…

— Ах, благодарю вас от всей души за такую снисходительность, вы крайне великодушны, но сколько же времени нужно, мой милый гордец, чтобы завоевать вашу благосклонность?

— Весьма длительное время, сударыня, причем некоторые люди не добьются ее никогда, что бы они ни делали.

— А, теперь понимаю, почему вы столь стремительно покинули дом барона де Таверне, где провели восемнадцать лет. Семейству Таверне не посчастливилось завоевать ваше благорасположение. Я угадала, не правда ли?

Жильбер залился румянцем.

— Ну, что ж вы не отвечаете? — допытывалась Шон.

— Что я могу вам ответить, сударыня, кроме того, что дружбу и доверие нужно заслужить?

— Черт побери! Выходит, господа де Таверне не заслуживали ни дружбы, ни доверия?

— Заслуживали, но не все.

— А чем же провинились перед вами те, кто имел несчастье вам не полюбиться?

— Я ни на что не жалуюсь, сударыня, — гордо отвечал Жильбер.

— Ну-ну, — заметила Шон, — вижу, я тоже исключена из числа тех, к кому господин Жильбер питает доверие. Я с превеликой охотой завоевала бы его, но боюсь, что понятия не имею о средствах, которые могут мне его доставить.

Жильбер поджал губы.

— Короче говоря, эти Таверне не сумели вам угодить, — продолжала Шон с любопытством, в котором Жильберу почудилась некая задняя мысль. — Ну, расскажите-ка мне, что вы у них делали.

Этот вопрос поставил Жильбера в тупик, поскольку он и сам толком не знал, что у них делал.

— Я, сударыня, — произнес он, — был у них… доверенным лицом.

При этих словах, произнесенных со всем философским спокойствием, какое было присуще Жильберу, на Шон напал такой неудержимый хохот, что она в изнеможении откинулась на спинку стула.

— Вы сомневаетесь в моих словах? — хмуря брови, спросил Жильбер.

— Боже меня сохрани! Знаете, любезный, вы — дикарь, вам слова сказать нельзя. Я только спросила, что за люди эти Таверне. При этом я вовсе не хотела вас обидеть, просто подумала, что сумею оказаться вам полезной и помогу свести с ними счеты.

— Я ни с кем не свожу счеты, а если и свожу, то сам.

— Похвально, однако у нас есть свои претензии к семье Таверне. И если у вас тоже есть повод или поводы их не любить, мы, что вполне естественно, оказываемся союзниками.

— Вы заблуждаетесь, сударыня, моя месть не может иметь ничего общего с вашей, потому что вы говорите обо всем семействе целиком, мои же чувства к разным его членам имеют разные оттенки.

— Ну, и каковы же оттенки чувств, питаемых вами, скажем, к господину Филиппу де Таверне, — светлые они или, скорее, темные?

— Я не таю никакого зла на господина Филиппа. Он не сделал мне ничего дурного и ничего хорошего. Я не люблю его, но и ненависти к нему не питаю. Он мне глубоко безразличен.

— Значит, вы не стали бы свидетельствовать против господина Филиппа де Таверне перед королем или перед господином де Шуазелем?

— По какому поводу?

— По поводу дуэли, которую он имел с моим братом.

— Если бы меня призвали в свидетели, сударыня, я сказал бы то, что знаю.

— А что вы знаете?

— Правду.

— И что же вы называете правдой? Это ведь понятие растяжимое.

— Ничуть не растяжимое для того, кто умеет отличить добро от зла, справедливость от несправедливости.

— Понимаю: добро — это господин Филипп де Таверне; зло — виконт Дюбарри.

— По моему мнению или, во всяком случае, судя по тому, что мне известно, — да.

— А я еще подобрала его на дороге! — с горечью воскликнула Шон. — Вот как вознаграждает меня тот, кто обязан мне жизнью!

— Вернее, сударыня, тот, кто не обязан вам смертью.

— Это одно и то же.

— Напротив, это совершенно разные вещи. Я не обязан вам жизнью: вы просто не дали своим лошадям меня раздавить, да и не вы, кстати, а форейтор.

Шон воззрилась на желторотого схоласта, столь мало стесняющего себя в выражениях.

— Я ожидала, — промолвила она сладким голосом и со сладкой улыбкой, — большей галантности со стороны моего попутчика, который так ловко сумел по дороге отыскать мою руку под подушкой, а ногу мою у себя на коленях.

Этот сладкий вид, эта кроткость в обращении придали Шон столько соблазнительности, что Жильбер позабыл Самора, портного и завтрак, который ему запамятовали предложить.

— Ну, вот мы опять стали любезнее, — сказала Шон, беря Жильбера за подбородок. — Вы будете свидетельствовать против Филиппа де Таверне, не правда ли?

— Нет уж, этого никак не могу, — отвечал Жильбер. — Ни за что!

— Но почему же, упрямец?

— Потому что вина была на господине виконте.

— Какая такая вина, скажите на милость?

— Он нанес оскорбление дофине. А господин де Таверне, напротив…

— Ну-ну?

— Повел себя как должно, вступившись за нее.

— А мы, как видно, держим сторону дофины?

— Нет, я на стороне справедливости.

— Вы с ума сошли, Жильбер! Молчите, чтобы кто-нибудь в этом замке не услышал, что вы несете.

— В таком случае позвольте мне не отвечать на ваши вопросы.

— Тогда сменим тему.

Жильбер поклонился в знак согласия.

— Итак, мой птенчик, — весьма суровым голосом осведомилась молодая женщина, — на что вы тут рассчитываете, если не стремитесь завоевать симпатии здешних обитателей?

— Значит, для того, чтобы завоевать симпатии, мне нужно лжесвидетельствовать?

— И где вы только набрались всех этих громких слов?

— Я черпаю их в праве каждого человека жить в ладу с совестью.

— Ну, — возразила Шон, — если ты кому-то служишь, вся ответственность ложится на твоего господина.

— У меня нет господина, — отрезал Жильбер.

— А если будете вести себя так и впредь, дурачок, — заметила Шон, лениво поднимаясь из-за стола, — у вас и возлюбленной никогда не будет. Теперь я повторяю свой вопрос, и прошу вас ответить на него определенно: на что вы у нас рассчитываете?

— Я полагал, что нет нужды стараться снискать симпатии, когда можно просто приносить пользу.

— И заблуждались: полезных людей у нас хоть отбавляй, нам они осточертели.

— В таком случае я удалюсь.

— Удалитесь?

— Да, разумеется. Ведь я же к вам не просился, не так ли? Значит, я человек вольный.

— Вольный! — возопила Шон, в которой при виде столь непривычного для нее упорства начинал вскипать гнев. — Вот уж нет!

У Жильбера перекосилось лицо.

— Ладно, ладно, — проговорила молодая женщина, заметив, как насупился ее собеседник, и понимая, что так просто он от свободы не откажется. — Ладно, помиримся! Вы прелестный юноша, очень добродетельный, это придаст вам особую занимательность, хотя бы по контрасту со всем нашим окружением. Главное, сохранить в себе любовь к истине.

— Непременно сохраню, — отвечал Жильбер.

— Да, но ведь мы с вами по-разному это понимаем. Я имею в виду: сохраните в себе и для себя и не вздумайте радеть вашему божеству в коридорах Трианона или в передних Версаля.

— Гм! — хмыкнул Жильбер.

— Никаких «гм»! Не такой уж вы ученый, мой юный философ, и вам не повредило бы многому поучиться у женщины, и главным образом первейшему правилу: смолчать не значит солгать. Хорошенько запомните это.

— А если меня спросят?

— Кто? Вы с ума сошли! Боже милостивый, да кто в целом свете знает о вас, кроме меня? Сдается мне, господин философ, вам недостает хорошей школы. Вы относитесь к весьма еще редкой у нас породе людей. Чтобы откопать такого, как вы, нужно порыскать по большим дорогам и пошарить по кустам. Вы останетесь при мне, и не пройдет и четырех дней, как вы у меня превратитесь в образцового придворного.