Во время поездки Шон была слишком поглощена своими делами, весьма важными, надо сказать, и не обратила внимания на то, как изменилось настроение г-на Жильбера, едва он узнал имена своих попутчиков. Итак, в Версаль Шон приехала, вся поглощенная размышлениями, как бы обратить нанесенный Филиппом удар к выгоде Жана, раз уж он не мог послужить к его чести.

А Жильбер, едва они въехали в столицу Франции, которую правильней было бы назвать столицей французской монархии, забыл о своих грустных мыслях: его переполнял искренний восторг. Величественный и холодный Версаль с его огромными деревьями, многие из которых уже начинали сохнуть и умирать от старости, пронзил юношу тем чувством священной печали, перед каким не может устоять ни один человек с тонкой душевной организацией при виде величия, созданного упорным трудом человека или всемогущей природой.

В первые же минуты это необычное впечатление, против которого тщетно восставала его тайная гордость, привело к тому, что изумление и восторг у Жильбера сменились молчаливостью и робостью. Он был подавлен сознанием собственной малости и ничтожности. Он увидел, как бедно он одет по сравнению со всеми этими вельможами в золоте и лентах, как мал ростом рядом со швейцарцами, как неуклюж, когда в своих огромных подкованных башмаках идет по наборному паркету и по натертому, навощенному мрамору галерей.

Он почувствовал, что без его покровительницы ему не обойтись, если он хочет чего-то достичь, и он придвинулся к ней поближе, чтобы стража поняла, что он пришел вместе с ней.

Позже, по зрелом размышлении, он не мог простить Шон именно этого чувства зависимости от нее.

Мы уже знаем, поскольку об этом говорилось в первой части нашего повествования, что г-жа Дюбарри жила в Версале в прекрасных покоях, где прежде располагалась принцесса Аделаида. Поначалу золото, мрамор, благовония, ковры, кружева опьянили Жильбера с его изначально чувственной натурой и сознательно усвоенным философским складом ума; прошло некоторое время, покуда, очарованный созерцанием всех этих чудес, затмивших ему рассудок, он наконец заметил, что находится в тесной мансарде с саржевыми обоями, на столе перед ним стоит бульон, остатки бараньего жаркого и горшочек сливок, а слуга, подавший ему эти кушанья, повелительным голосом говорит:

— Ждите здесь!

После чего слуга ушел.

Между тем Жильбер все еще был во власти очарования от последнего и, право же, самого великолепного краешка явившейся перед ним картины. Как мы уже сказали, юношу поместили под самой крышей, зато из окна мансарды ему был виден весь парк с мраморными статуями; его взгляду открывались пруды, подернутые зеленоватой ряской, свидетельством запустения, а над ними верхушки деревьев, трепещущие, словно океанские волны, далее пестрые луга и голубоватые силуэты окрестных холмов. Жильбером в этот миг овладела единственная мысль: вот он, не придворный, не лакей, не располагая правом, данным ему от рождения, не угодничая и не пресмыкаясь, очутился, как первые вельможи Франции, в Версале, в королевском дворце!

Пока Жильбер подкреплялся скромной трапезой, которая, впрочем, казалась ему превосходной по сравнению с его обычной едой, а на сладкое любовался видом из окна мансарды, Шон, как мы понимаем, проскользнула к сестре и шепнула ей на ухо, что поручение относительно графини Беарнской выполнено, а затем во всеуслышание рассказала о происшествии, случившемся с ее братом на постоялом дворе в Ла-Шоссе, происшествии хоть и неприятном и сопровождавшемся некоторым шумом, но канувшем затем в ту бездну, в какую кануло множество более важных событий, в бездну, имя которой — равнодушие короля.

Жильбер погрузился было в мечтательность, которая всегда накатывала на него перед лицом событий, превосходивших его разумение или силы, но тут ему передали, что мадемуазель Шон приглашает его сойти вниз; он взял шляпу, почистил ее, украдкой сравнил свое потрепанное платье с новеньким нарядом слуги, и хотя твердил себе, что наряд этот — не более чем лакейская ливрея, но все-таки не мог не стыдиться того, что столь разительно отличается от челяди, мимо которой ему пришлось пройти, и всей обстановки, открывавшейся его глазам.

Шон спустилась во двор одновременно с Жильбером, но она сошла по парадной лестнице, а он по черной — для слуг.

Их ждал экипаж. Это был низкий четырехместный фаэтон, немного напоминавший ту знаменитую коляску, в которой великий король катал одновременно г-жу де Монтеспан и г-жу де Фонтанж[120], а подчас с ними вместе и королеву.

Шон опустилась на переднее сиденье рядом с пузатым сундучком и маленькой собачкой. Два других места остались на долю Жильбера и некоего г-на Гранжа, судя по виду, управителя.

Чтобы не уронить своего достоинства, Жильбер поспешил занять место за Шон. Управитель, нимало ему не препятствуя и не придавая этому ни малейшего значения, уселся позади сундучка и собачки.

М-ль Шон, по складу ума и души истая обитательница Версаля, рада была уехать из большого дворца и подышать воздухом лесов и полей; к ней вернулась общительность, и, едва отъехав от города, она повернулась вполоборота и обратилась к Жильберу:

— Ну, господин философ, как вам понравился Версаль?

— Очень понравился, сударыня, но, кажется, мы уже уезжаем?

— Да, теперь мы едем к себе домой.

— То есть к вам домой, сударыня, — возразил Жильбер тоном медведя, который только начинает приручаться.

— Я это и имела в виду. Покажу вас моей сестре. Постарайтесь ей понравиться — сейчас этого добиваются самые могущественные вельможи Франции. Кстати, господин Гранж, закажите этому юноше полный комплект платья.

Жильбер покраснел до ушей.

— Какого платья? — осведомился управитель. — Обычную ливрею?

Жильбер так и подскочил на месте.

— Ливрею? — возопил он, метнув на управителя свирепый взгляд.

— Нет, нет. Закажите ему… Я скажу вам позже; у меня есть одна мысль, но прежде я хочу обсудить ее с сестрой. Смотрите только, чтобы его платье было готово одновременно с нарядом Самора.

— Хорошо, сударыня.

— Вы знаете Самора? — спросила Шон у Жильбера, которого этот разговор изрядно перепугал.

— Нет, сударыня, — отвечал он, — не имею чести.

— Это ваш будущий напарник, он скоро станет губернатором замка Люсьенна. Подружитесь с ним, ей-богу, Самор, несмотря на цвет кожи, славное существо.

Жильбер уже готов был спросить, какого цвета кожа у Самора, но тут он вспомнил, как отчитала его Шон за любопытство, и смолчал, боясь нового нагоняя.

Он ограничился тем, что с улыбкой, исполненной достоинства, ответил:

— Постараюсь.

Прибыли в Люсьенну. Все это философ уже видел: и дорогу, обсаженную зелеными деревьями, и тенистые холмы, и огромный акведук, похожий на римский, и тенистые каштановые рощи, и, наконец, величественную картину полей и лесов, что тянутся по обоим берегам Сены до Мезона.

«Вот он, оказывается, где, — подумал Жильбер, — тот укромный приют, который стоит Франции таких денег, если верить барону де Таверне!»

Аристократическо-философские раздумья Жильбера были прерваны радостным лаем собак и суетой слуг, выбежавших навстречу Шон.

— Сестра приехала? — спросила Шон.

— Нет, сударыня, но ее ждут.

— Кто ждет?

— Господин канцлер, господин начальник полиции и герцог д'Эгийон.

— Прекрасно! Быстро откройте мне китайский кабинет: я хочу повидаться с сестрой раньше всех. Не забудьте предупредить ее, что я здесь. А, Сильвия, — обратилась Шон к какой-то женщине, с виду горничной, которая подхватила сундучок и собачку. — Отдайте сундук и Мизапуфа господину Гранжу, а сами проводите моего юного философа к Самору.

Сильвия оглянулась по сторонам, явно пытаясь понять, какого еще зверя имеет в виду Шон, но, проследив направление взгляда хозяйки, обнаружила Жильбера, и Шон сделала ей знак, что говорит именно об этом молодом человеке.

— Идемте, — сказала Сильвия.