— Какая доброта, какое благородство сердец! — пробормотал Людовик XV. — Как они любят отца!

Но он тут же утешился, подумав, что сумеет им отплатить.

— Так вот, — продолжала Аделаида, — наша сестра Луиза, которая придает такое огромное значение этикету, больше всего боялась…

— Чего же? — задал вопрос Людовик XV. — Договаривайте, раз уж начали.

— Хорошо, государь, скажу. Она боялась вторжения новых людей.

— Вы сказали, вторжения? — переспросил король, крайне недовольный таким началом; он заранее знал, к чему ведет дочь. — Вторжения? Кто же вторгся ко мне? Неужто кто-то может вынудить меня принять его, если я этого не желаю?

То был ловкий ход, способный решительно изменить направление разговора. Однако Аделаида была слишком искушена в злословии, чтобы позволить сбить себя с толку как раз тогда, когда она собралась сделать пакость.

— Я неверно выразилась и выбрала неточное слово. Вместо «вторжение» правильней было бы сказать «проникновение».

— Это уже лучше, — заметил король. — Признаюсь, то слово меня несколько коробило, я предпочитаю «проникновение».

— И однако, государь, — продолжала Аделаида, — это тоже не совсем точное слово.

— А какое же, по-вашему, точнее?

— «Представление».

— Да, да! — поддержали старшую две другие сестры. — Вот оно, верное слово!

Король поджал губы.

— Вы так полагаете? — произнес он.

— Да, — подтвердила Аделаида. — Я хочу сказать, что наша сестра очень боялась представления новых особ ко двору.

— И что же дальше? — спросил король, которому очень хотелось поскорей покончить со всем этим.

— Дальше? Она боялась, что ей придется увидеть, как ко двору будет представлена графиня Дюбарри.

— Продолжайте же! — воскликнул король не в силах сдерживать раздражения. — Продолжайте! Договаривайте и перестаньте ходить вокруг да около! Черт побери, вы слишком долго заставляете вас ждать, госпожа Правда!

— Государь, — отвечала принцесса Аделаида, — я так долго не говорила вашему величеству то, что высказала сейчас, по одной-единственной причине: меня сдерживало почтение, и лишь приказание вашего величества вынудило меня разомкнуть уста и заговорить об этом предмете.

— Ах, вот как! И при том, что вы не размыкали эти самые ваши уста, держали рот на замке, молчали, не злословили…

— Это тем не менее правда, государь, — продолжала Аделаида, — и я полагаю, что открыла подлинную причину ухода сестры в монастырь.

— Так вот, вы заблуждаетесь!

— Нет, государь, — одновременно воскликнули, энергично тряся головами, принцессы Виктория и София, — мы совершенно уверены.

— Ой-ой! — воскликнул Людовик XV, ну точь-в-точь как отец из мольеровской комедии[79]. — Но, полагаю, все остальные не присоединятся к вашему мнению. Итак, похоже, у меня в семье созрел заговор с целью не допустить до этого представления. Вот почему вас нет, когда вам хотят сделать визит, вот почему вы не отвечаете ни на прошения, ни на просьбы об аудиенции.

— На какие прошения, на какие просьбы об аудиенции? — удивилась принцесса Аделаида.

— Да вы же знаете: на прошения мадемуазель Жанны Вобернье, — объяснила принцесса София.

— Нет, на просьбы об аудиенции мадемуазель Ланж, — поправила принцесса Виктория.

Разъяренный Людовик XV вскочил; взор его, обычно такой спокойный и благосклонный, сверкал огнем, и огонь этот не предвещал трем сестрам ничего хорошего. А поскольку среди трио принцесс не было героини, способной вынести отцовский гнев, все три склонили головы перед грозой.

— Ну, вот я и получил доказательство, что не ошибся, говоря, что лучшая из вас покинула меня, — бросил им король.

— Государь, — заметила Аделаида, — ваше величество относится к нам хуже, чем к своим собачкам.

— И правильно делаю. Мои собачки, когда я прихожу к ним, ласкаются ко мне. Собачки — истинные мои друзья. Итак, сударыни, прощайте. Я иду повидаться с Шарлоттой, Красоткой и Хитруньей. Да, я люблю своих собачек, и люблю за то, что они любят меня и не тявкают мне правду.

И разгневанный король удалился, но не успел он сделать и несколько шагов, как услыхал, что дочери его хором запели:

То был первый куплет направленной против г-жи Дюбарри песенки «Красотка из Бурбонне», которую распевал весь Париж.

Король решил было вернуться, и, надо полагать, дочерям его не поздоровилось бы, однако махнул рукой и продолжил свой путь, громко взывая, чтобы не слышать пения:

— Господин комендант левреток! Эй, господин комендант левреток!

Примчался слуга, носивший столь странное звание.

— Откройте комнату собачек, — распорядился король.

— Ваше величество, умоляю: ни шагу дальше! — вскричал слуга, преграждая путь Людовику XV.

— Что такое? В чем дело? — недоуменно спросил король, остановившись перед дверью, из-за которой доносилось повизгивание и возбужденное дыхание собак, учуявших хозяина.

— Государь, простите мне мое рвение, но я не могу допустить, чтобы король вошел к собакам, — сказал слуга.

— Вот как? — удивился король. — А, понимаю, комната не убрана. Что ж, выведите Хитрунью.

— Государь, — пробормотал слуга, лицо которого выражало подлинную муку, — уже два дня Хитрунья не ест и не пьет. Опасаются, не бешенство ли у нее.

— Решительно, я самый несчастный из людей! — воскликнул Людовик XV. — Хитрунья взбесилась! Это последняя капля, переполнившая чашу моих страданий.

Король резко повернулся и проследовал к себе в кабинет, где его ждал камердинер.

Увидев взволнованное лицо короля, он укрылся в оконном проеме.

— Теперь я вижу, — бормотал Людовик XV, стремительно бегая по кабинету и не обращая ни малейшего внимания на верного слугу, которого король даже не считал за человека, — теперь я вижу: господин де Шуазель издевается надо мной, дофин считает себя чуть ли не государем и надеется, что действительно станет им, как только усядется со своей австриячкой на трон. Луиза любит меня, но слишком суровою любовью, потому что прочла мне мораль и оставила меня. Три другие дочери распевают песенки, в которых меня называют Блезом. Граф Прованский[80] переводит Лукреция[81]. Граф д'Артуа не вылезает из будуаров. Мои собаки взбесились и собираются меня искусать. Поистине, бедняжка графиня — единственная, кто меня любит. Так к дьяволу же всех, кто хочет ей досадить!

Приняв это отчаянное решение, король сел за стол, за которым Людовик XIV подписывал бумаги и который выдержал бремя последних мирных трактатов и надменных писем великого короля.

— Теперь-то я понимаю, почему все вокруг уговаривают меня ускорить прибытие дофины. Они думают, что стоит ей здесь появиться, и я стану ее рабом или подчинюсь ее семейству. Ей-богу, я еще успею встретиться со своей драгоценной невесткой, тем паче если ее приезд принесет мне новые неприятности. Поживем-ка как можно дольше спокойно, а для этого задержим ее в пути. Через Реймс и Нуайон она должна проследовать без остановки и ехать прямо в Компьень. Будем держаться церемониала. Три дня торжеств в Реймсе и один — нет, к черту! — два, а пожалуй, лучше три дня празднеств в Нуайоне. На этом мы выгадаем шесть дней, шесть спокойных дней.

Король взял перо и собственноручно написал приказ г-ну де Стенвилю задержаться на три дня в Реймсе и на три — в Нуайоне.

Затем вызвал нарочного и приказал: