Слово «господа» Жильбер произнес, по своему обыкновению, подчеркнуто, и потому мы тоже выделили его.

Жильбер, как и решил, зашел в Сен-Дизье, где после отбытия поезда дофины в домах уже закрывали ставни и двери.

Наш философ обнаружил там постоялый двор весьма приличного вида, принарядившихся служанок, слуг в праздничной одежде и с цветками в петлицах, хотя уже был час ночи; на больших фаянсовых блюдах с цветочной росписью он увидел жареных кур, хотя проголодавшиеся спутники дофины и произвели среди них некоторое опустошение.

Жильбер решительно вступил в главный зал постоялого двора — там уже запирали ставни — и, наклонившись, прошел в кухню.

Хозяйка постоялого двора была там и подсчитывала выручку.

— Не будете ли добры, сударыня, — обратился к ней Жильбер, — дать мне кусок хлеба и ветчины?

— Нету ветчины, дружок, — ответила хозяйка. — Не желаете ли цыпленка?

— Нет. Я желаю ветчины, потому и спросил ее. Цыплят я не люблю.

— Мне очень жаль, миленький, но ветчины нету. Но можете мне поверить, — улыбнувшись, добавила хозяйка, — цыпленок обойдется вам не дороже, чем ветчина. Можете взять половинку, а целый цыпленок стоит десять су, и завтра у вас на весь день будет еда. Мы думали, что ее королевское высочество остановится у бальи[58] и мы продадим запасенную провизию ее спутникам, но она велела ехать дальше, и теперь все, что мы наготовили, пропадет.

Ежели читатель решил, что Жильбер, воспользовавшись добротой хозяйки, не упустит столь редкий случай вкусно поесть, то он явно недооценил характер нашего героя.

— Благодарю, — промолвил Жильбер, — но я удовлетворюсь малым, я ведь не принц и не лакей.

— Да я вам дам его и без денег, мой юный Артабан[59], — сказала хозяйка, — и да поможет вам Бог.

— Я не нищий, сударыня, — отрезал уязвленный Жильбер. — У меня есть деньги, я заплачу.

И в доказательство своих слов Жильбер величественно полез в карман, в котором его рука исчезла чуть ли не по локоть.

Но он тщетно шарил в этом бездонном кармане и, побледнев, извлек только бумажку, в которую была завернута монета в шесть ливров. На бегу монета прорвала старый, потертый на сгибах листок, потом ветхую ткань кармана, выскользнула через дырку в штанину, а оттуда, поскольку Жильбер снял подвязки под коленями, упала на землю.

А снял Жильбер подвязки панталон, чтобы дать больше свободы ногам.

Словом, теперь его монета валялась где-то на дороге, а возможно, на берегу ручья, который так очаровал Жильбера.

Бедный юноша заплатил шесть франков за воду, выпитую из пригоршни. Во всяком случае, когда Диоген философствовал насчет бесполезности деревянных плошек, у него не было ни кармана, который может протереться, ни шести ливров, которые могут потеряться.

Бледность Жильбера, судорога стыда, потрясшая его, растрогали добрую женщину. Много есть людей, которые обрадовались бы, видя наказанную гордыню, но она посочувствовала страданию, которое прочла на взволнованном лице посетителя.

— Послушайте, мой мальчик, поужинайте-ка и переночуйте у нас, — предложила она, — а завтра, если уж у вас такая спешка, снова отправитесь в путь.

— Да, да, я спешу, очень спешу, — подтвердил Жильбер, — и отправлюсь не завтра, а прямо сейчас.

И, не желая ничего слушать, он подхватил узелок и ринулся из дома, чтобы скрыть во мраке свой позор и отчаяние.

Ставень захлопнулся. В городке погас последний огонек, и даже собаки, уставшие за день, не лаяли.

Жильбер остался один, совсем один, ибо никто так не одинок на земле, как человек, только что утративший свой последний экю, особенно если этот последний экю — единственный, какой у него когда-нибудь был.

Жильбера окружала ночная тьма. Что делать? Отправиться на поиски потерянной монеты? Но во-первых, они могут оказаться безуспешными, а главное, из-за них он навсегда или по крайней мере очень сильно отстанет от поезда дофины.

Он решил идти дальше и тронулся в путь, но не прошел и лье, как его начал мучать голод. Успокоившийся или, вернее, ненадолго усыпленный моральными страданиями, он проснулся, когда от быстрой ходьбы кровь у бедняги побежала быстрее, и, проснувшись, стал еще острей.

Одновременно с голодом его сестра усталость распространилась по всему телу Жильбера. Сделав над собой немыслимое усилие, он снова догнал карету. Но, должно быть, все сошлось в заговоре против него. Кареты остановились, но только для того, чтобы переменить лошадей, и последних перепрягли так скоро, что у бедняги пешехода не оказалось и пяти минут на отдых.

Тем не менее он опять отправился в путь. На небе занялась заря. Из-за широкой полосы тумана вставало солнце во всем блеске и величии, суля один из тех майских дней, что на два месяца опережают летний зной. Как вынесет Жильбер полуденную жару?

На миг у Жильбера явилась спасительная для его самолюбия мысль, что лошади, люди и даже сам Господь Бог соединились против него. Но подобно Аяксу[60], он погрозил кулаком небу и если не крикнул, как тот древний герой: «Я уцелею вопреки воле богов!» — то только потому, что знал «Общественный договор» лучше «Одиссеи».

Настал момент, который предвидел Жильбер, — момент, когда он понял, что силы у него на исходе и положение безнадежное. То был ужасный миг борьбы между гордостью и беспомощностью, и в этот миг прилив энергии отчаяния удвоил силы Жильбера. Последним рывком он почти догнал кареты, укатившие далеко вперед, и увидел их сквозь облако пыли; они показались ему какого-то неправдоподобного цвета, но это оттого, что кровь прилила ему к глазам; стук их колес, смешиваясь со звоном в ушах, отдавался в мозгу. Бегущий с открытым ртом, остановившимся взглядом и слипшимися на лбу потными волосами, он казался автоматом, чьи движения были бы похожи на человеческие, не будь они такими напряженными и однообразными. Со вчерашнего дня он проделал двадцать, если не двадцать два лье. И вот усталые ноги отказались нести его, в глазах потемнело; ему показалось, что земля дрогнула и закружилась под ним; он попытался крикнуть, но из горла не вырвалось ни звука, попытался, чувствуя, что падает, удержаться и, как безумный, заколотил руками по воздуху.

Но голос он все-таки обрел: из груди его вырвался вопль ярости, и повернувшись к Парижу, а верней, в ту сторону, где, как он полагал, находится Париж, Жильбер принялся осыпать ужаснейшими проклятиями тех, кто одержал победу над его мужеством и силой. И вдруг, вцепившись руками в волосы, юноша пошатнулся и рухнул на дорогу, правда успев подумать (и эта мысль послужила ему утешением), что, подобно героям древности, он сражался до последнего.

Жильбер упал ничком, но в глазах еще горела угроза, кулаки были сжаты.

Потом глаза закрылись, мышцы обмякли: Жильбер потерял сознание.

И почти в ту же минуту, когда он упал, раздался осипший голос:

— Берегись! Берегись, болван!

Крик сопровождался щелканьем кнута.

Жильбер ничего не слышал.

— С дороги! Задавлю!

И как бы в подкрепление этого истошного крика удар длинного ременного кнута обрушился на поясницу Жильбера.

Но он не почувствовал боли и, все так же ничего не видя и не слыша, остался лежать под копытами лошадей, которые вылетели с боковой дороги, что между Тьеблемоном и Воклером сходится с главным трактом.

Из кареты, которую лошади влекли, подобно тому как ураган несет перышко, послышался душераздирающий крик.

Сверхчеловеческим усилием форейтор постарался остановить лошадей, но с первой, выносной, это ему не удалось, и она перескочила через Жильбера. Зато двух других, с которыми ему управиться было легче, он все-таки удержал. Из кареты высунулась женщина.

— О Боже! — испуганно воскликнула она. — Бедный мальчик! Его задавило?

— Боюсь, похоже на то, сударыня, — отвечал форейтор, пытаясь хоть что-то увидеть сквозь клубы пыли, поднятой копытами лошадей.