— Ошибаетесь, Николь: если, говоря так, я и прикладывал к чему-то руку, то не к сердцу, а к голове. Сердце — это лишь нагнетательный насос, снабжающий кровью наши члены. Читайте «Философский словарь», статью «Сердце».

С этими словами Жильбер самодовольно выпрямился. Униженный перед Бальзамо, он показывал теперь свое превосходство перед Николь.

— Вы правы, Жильбер, кажется, вы тогда и в самом деле постучали пальцем по голове и проговорили: «Здесь со мною обращаются, словно с дворовой собакой, но даже Маон счастливей меня». А я вам ответила, что, дескать, зря они вас не любят, и, будь вы моим братом, я бы вас любила. И мне кажется, что слова эти шли у меня из сердца, а не из головы. Но, может, я и ошибаюсь — я ведь не читала «Философского словаря».

— Вы были неправы, Николь.

— А потом вы обняли меня. «Вы сирота, Николь, — сказали вы, — я тоже; из-за наших унижений и нищеты мы с вами ближе, чем обычные брат и сестра. Давайте же любить друг друга, Николь, словно так оно и есть на самом деле. К тому же, если бы так оно и было, общество не позволило бы вам любить меня так, как мне этого хочется». А потом вы меня поцеловали.

— Возможно.

— Значит, вы тогда говорили так, как думали?

— Безусловно. Люди почти всегда думают так, как говорят в данный миг.

— Так что сегодня…

— Сегодня я на пять месяцев старше, я научился кое-чему, чего не знал раньше, и догадываюсь кое о чем, чего пока не знаю. Сегодня я думаю иначе.

— Значит, вы двоедушный, вы лжец и лицемер? — вспылив, воскликнула Николь.

— Не более, чем путешественник, которого спрашивают, что он думает о пейзаже, когда стоит в долине, а потом задают ему тот же вопрос, когда он взобрался на гору, закрывавшую ему горизонт. Теперь я вижу более широкую картину — вот и все.

— Выходит, вы на мне не женитесь?

— Я никогда не обещал жениться на вас, — презрительно ответил Жильбер.

— Вот как! — выйдя из себя, вскричала девушка. — Мне кажется, что Николь Леге и Себастьен Жильбер друг друга стоят!

— Каждый человек стоит любого другого, — возразил Жильбер, — только природа или образование заложили в разных людей различные достоинства и способности. В зависимости от того, больше или меньше развиваются эти достоинства и способности, люди больше или меньше удаляются друг от друга.

— И раз ваши достоинства и способности развиты больше моих, вы от меня удаляетесь.

— Естественно. Вы еще не умеете рассуждать, Николь, но уже начинаете понимать.

— Ну еще бы! Я понимаю! — вскричала Николь.

— Что же вы понимаете?

— Что вы бесчестный человек.

— Это не исключено. Многие рождаются с дурными инстинктами, но существует воля, которая помогает их исправить. Господин Руссо тоже родился с дурными инстинктами, однако он их исправил! Я поступлю так же, как господин Руссо.

— О Боже! Как я могла полюбить такого человека? — воскликнула Николь.

— Да вы меня и не любили, Николь, — холодно отозвался Жильбер, — просто я вам нравился. Вы приехали из Нанси, где видели лишь семинаристов, которые были вам смешны, да военных, которых вы опасались. Мы с вами были молоды, невинны и полны желания лишиться последнего из этих качеств. Природа говорила в нас тоном, не терпящим возражений. Когда мы испытываем желание, что-то загорается у нас в крови, какое-то беспокойство, от которого мы хотим избавиться с помощью книг, а они его только усиливают. И вот, читая одну из этих книг — помните, Николь? — вы мне не уступили, нет, я ведь ни о чем вас не просил, а вы ни в чем мне не отказывали, — мы просто нашли тогда слово, доселе нам не известное. Месяц или два этим словом было слово «счастье». Месяц или два мы жили, а не существовали. Но если мы два месяца дарили счастье друг другу, разве это означает, что мы должны быть счастливы друг с другом вечно? Полно, Николь, если человек обязуется давать и получать счастье, он отказывается тем самым от свободы выбора, а это просто нелепо.

— Поступить так со мною вас научила философия? — спросила Николь.

— Думаю, да, — ответил Жильбер.

— Значит, для философов нет ничего святого?

— Нет, есть, это — разум.

— Стало быть, я, хотевшая остаться честной девушкой…

— Простите, но сейчас говорить об этом слишком поздно.

Николь бледнела и краснела попеременно, словно ее колесовали и каждый оборот колеса заставлял кровь ее совершать круг по телу.

— Вы весьма порядочны, — проговорила она. — Женщина всегда порядочна, как вы любили меня утешать, если верна тому, кого выбрало ее сердце. Вы помните эту вашу теорию относительно брака?

— Я говорил: не брак, а союз, Николь, так как я никогда не женюсь.

— Никогда не женитесь?

— Нет. Я хочу стать ученым и философом. Наука требует одиночества для ума, а философия — для тела.

— Господин Жильбер, вы жалки, и мне кажется, что я стою больше, чем вы.

— Давайте подытожим, — вставая, отозвался Жильбер. — А то мы просто теряем время: вы — оскорбляли меня, я — выслушивал ваши оскорбления. Вы любили меня, потому что это вам нравилось, не так ли?

— Конечно.

— Прекрасно! Но это не причина, чтобы мне стать несчастным, поскольку вы-то делали то, что вам нравилось.

— Глупец, считающий меня развратной и делающий вид, что не боится меня! — бросила Николь.

— Мне бояться вас? Да полно, Николь! Что вы можете против меня? Ваш разум помутился от ревности.

— От ревности? Я ревную? — с лихорадочным смехом воскликнула девушка. — Вы глубоко заблуждаетесь, если считаете меня ревнивой. Да и к кому мне ревновать, скажите на милость? Разве есть во всей округе девушка красивее меня? Если бы у меня были белые руки, как у мадемуазель — а они такими и будут, когда я перестану работать, — разве я была бы хуже ее? А волосы! Взгляните на мои волосы! — с этими словами девушка развязала державшую их ленту. — Я могу укрыться ими с головы до ног, словно плащом. Я высока, хорошо сложена. — И Николь уперлась руками в бедра. — Зубы у меня как жемчуг. — И она посмотрела на свои зубы в маленькое зеркальце, прикрепленное к изголовью постели. — Стоит мне улыбнуться кому-нибудь да посмотреть по-особенному, как человек этот краснеет, дрожит, корчится под моим взглядом. Вы — мой первый любовник, это так, но вы не первый мужчина, с которым я кокетничала. Значит, ты смеешься, Жильбер, — продолжала девушка, и ее отрывистый смех прозвучал страшней чем пылкие угрозы, — смеешься, не так ли? Послушай-ка, не вынуждай меня объявлять тебе войну, не заставляй меня сойти с узкой дорожки, на которой меня удерживают Бог знает какие, почти забытые советы моей матушки да однообразные наставления, заключавшиеся в моих детских молитвах. Если я когда-нибудь отброшу стыд — берегись, Жильбер: ты будешь упрекать себя не только в том, что на тебя из-за этого обрушатся беды, но и в том, что других они постигнут тоже.

— В добрый час, — отозвался Жильбер. — Вы, Николь, уже достигли определенных высот, и я смог убедиться в одном.

— В чем же?

— В том, что, согласись я сейчас жениться на вас…

— Ну?

— Вы сами бы мне отказали.

Николь подумала, сжала ладони, скрипнула зубами и ответила:

— Думаю, ты прав, Жильбер. Думаю, что я начинаю взбираться на гору, о которой ты говорил; думаю, что я тоже расширю свой горизонт; думаю, я тоже достойна стать кем-то, а жена ученого или философа — это слишком мало. А теперь ступайте к вашей лестнице, Жильбер, и попытайтесь не свернуть себе шею, хотя я начинаю думать, что это было бы счастьем для окружающих, а может, и для вас.

С этими словами девушка повернулась к Жильберу спиной и принялась раздеваться, словно была в комнате одна. Несколько секунд Жильбер пребывал в неподвижности и нерешительности, потому что в своем поэтическом гневе и пылкой ревности Николь была совершенно восхитительна. Однако решение порвать с Николь накрепко засело в голове у Жильбера: она могла помешать и его любви, и его честолюбивым замыслам. Молодой человек сдержался.

Через несколько секунд Николь, не слыша у себя за спиной ни малейшего звука, обернулась: комната была пуста.