— Да, — продолжал старик, — он у нас тоже философ. Право слово, остается только руками развести. Как-то раз принялся меня убеждать, что необходимо освободить негров. «А как же сахар? — говорю я ему. — Я люблю пить кофе с сахаром, и король Людовик XV тоже». «Отец, — отвечает он, — лучше обойтись без сахара, чем видеть, как страдает целый народ». «Не народ, а обезьяны, — возразил я, — и даже этим наименованием я делаю им много чести». И знаете, что он заявил мне в ответ на это? Должно быть, в воздухе носится какая-то зараза, которая сводит их всех с ума! Он заявил, что все люди — братья! Я — брат негра из Мозамбика!

— О да, — проронил Бальзамо, — это уж слишком.

— И не говорите! Повезло мне с обоими детьми, не правда ли! Обо мне никак не скажешь, будто я возродился в своем потомстве. Дочь у меня ангел, а сын апостол! Пейте же, сударь… Правда, винцо дрянное.

— А по-моему, вино превосходное, — возразил Бальзамо, глядя на Андреа.

— Ну, значит, вы тоже философ!.. Берегитесь же, я заставлю дочку прочесть вам проповедь. Впрочем, нет: философы не верят в Бога. О Господи, а ведь до чего удобно жилось верующим: веруй в Бога да в короля, и все тут. А нынче, чтобы не веровать ни в того, ни в другого, нужно столько всего изучить, столько всего прочесть; поэтому предпочитаю не поддаваться сомнениям. В мое время изучали по крайней мере всякие приятные вещи: учились играть в фараон, бириби и кости; невзирая на эдикты, при каждом удобном случае хватались за шпаги; разоряли герцогинь, разорялись ради танцовщиц; я и сам так жил. Все поместье Таверне перешло к оперным дивам, и это единственное, о чем я жалею, потому что разорившийся мужчина — больше уже не мужчина. Поглядите на меня: я кажусь вам стариком, не так ли? Что ж, потому, что я разорен и живу в глуши; потому что парик у меня обтрепанный, а платье допотопное; но поглядите на моего друга маршала, который одет с иголочки, носит пышные парики, живет в Париже и обладает двумястами тысячами ливров ренты. Право, он еще молод, он свеж, бодр, предприимчив! А ведь он десятью годами старше меня, милостивый государь, десятью годами!

— Вы имеете в виду господина де Ришелье?

— Разумеется.

— Герцога де Ришелье?

— Черт побери, не кардинала же! Все же я еще не так стар. Впрочем, он добился меньшего, чем его племянник, и держался он не так долго.

— Удивляюсь, барон, что, имея столь могущественных друзей, вы удалились от двора.

— Удалился на время, вот и все, но когда-нибудь я еще туда вернусь, — отвечал барон, бросив странный взгляд на дочь.

Бальзамо на лету перехватил этот взгляд.

— Но господин маршал способствует хотя бы продвижению вашего сына? — спросил он.

— Да что вы! Он моего сына терпеть не может.

— Сына своего друга?

— Он совершенно прав.

— Как! Вы полагаете, что он прав?

— Этот философ, черт бы его побрал, внушает маршалу отвращение.

— Впрочем, Филипп платит маршалу взаимностью, — с отменным хладнокровием вставила Андреа. — Леге, уберите со стола!

Молоденькая горничная оторвалась от окна, которое, казалось, властно притягивало ее взгляд, и принялась за дело.

— Ах, — вздохнул барон, — было время, мы засиживались за столом до двух ночи. Но тогда нам было чем угоститься на ужин! А когда еда уже не шла нам в глотку, мы продолжали пить. Но что за радость запивать трапезу дрянным вином… Леге, подайте бутылку мараскина… если там еще что-нибудь осталось.

— Выполняйте распоряжение, — сказала Андреа горничной, которая, прежде чем повиноваться барону, ждала, казалось, подтверждения от своей госпожи.

Барон откинулся на спинку кресла и, прикрыв глаза, принялся испускать преувеличенно меланхоличные вздохи.

— Вы говорили о маршале де Ришелье, — начал Бальзамо, решив, по-видимому, во что бы то ни стало поддержать разговор.

— Да, — откликнулся Таверне, — вы правы, я о нем говорил.

И он замурлыкал какой-то мотивчик, меланхоличностью не уступавший вздохам.

— Пускай он ненавидит вашего сына, пускай ненависть его объясняется тем, что ваш сын философ, — продолжал Бальзамо, — но к вам-то он, по-видимому, питает прежнюю дружбу: вы же не философ!

— Я-то? Нет, упаси Бог!

— Полагаю, что вы достаточно знатны? Вы были на королевской службе?

— Пятнадцать лет. Я был адъютантом маршала; мы вместе проделали маонскую кампанию, и дружба наша зародилась… постойте-ка… во времена знаменитой осады Филипсбурга, значит, не то в тысяча семьсот сорок втором, не то в сорок третьем году.

— Вот оно что! — воскликнул Бальзамо. — Вы участвовали в осаде Филипсбурга! Я тоже там был.

Старик привстал в кресле и с изумлением взглянул Бальзамо в лицо.

— Простите, — осведомился он, — но сколько же вам лет, любезный гость?

— О, я старше, чем кажусь, — отвечал Бальзамо, протягивая свой бокал Андреа, которая грациозно налила ему вина.

Барон по-своему истолковал ответ гостя; он решил, что у Бальзамо есть причины скрывать свой возраст.

— Сударь, — заметил он, — позвольте сказать вам, что для человека, дравшегося под Филипсбургом, вы выглядите чересчур молодо. Со времени осады минуло двадцать восемь лет, а вам никак не дашь больше тридцати, если я не ошибаюсь.

— Ах, боже мой, да ведь тридцать лет дашь кому угодно! — небрежно уронил путешественник.

— Мне, черт побери, никак их не дашь! — воскликнул барон. — Тридцать лет мне было ровно тридцать лет назад.

Андреа смотрела на приезжего не отводя глаз, побуждаемая непобедимым любопытством. В самом деле, с каждой минутой этот странный человек раскрывался перед ней с новой стороны.

— Словом, сударь, вы меня смущаете, — изрек барон, — если, конечно, вы не заблуждаетесь, что вполне возможно, и не путаете Филипсбург с каким-нибудь другим городом. По-моему, вам никак не может быть больше тридцати, не правда ли, Андреа?

— Верно, — отвечала девушка, снова безуспешно пытаясь выдержать неотразимый взгляд гостя.

— Ничего подобного, уверяю вас, — возразил тот, — я знаю, что говорю, а говорю я сущую правду. Я имею в виду ту знаменитую осаду Филипсбурга, когда господин герцог де Ришелье убил на дуэли своего кузена принца де Ликсена. Как сейчас помню, поединок был сразу после возвращения из траншеи, на большой дороге, на обочине этой дороги, слева, герцог проткнул его насквозь шпагой. Я как раз проходил мимо, когда он испускал дух на руках у принца Цвайбрюккенского. Он сидел на откосе рва, а господин де Ришелье преспокойно обтирал свою шпагу.

— Честью клянусь, милостивый государь, — вскричал барон, — вы меня поражаете! Все было в точности так, как вы говорите.

— Вам об этом рассказывали? — спокойно осведомился Бальзамо.

— Я был там, я имел честь присутствовать при поединке в качестве свидетеля господина маршала; правда, тогда он не был маршалом, но это все равно.

— Погодите, — произнес Бальзамо, устремив на барона пристальный взгляд.

— Что?

— Не было ли на вас в те времена мундира капитана?

— Да, правда, был.

— Вы служили в полку легкой конницы королевы, том, что был наголову разбит под Фонтенуа?

— А вы, что же, и под Фонтенуа были? — осведомился барон, пытаясь усмехнуться.

— Нет, — спокойно отвечал Бальзамо, — под Фонтенуа меня уже не было в живых.

Барон остолбенел от изумления, Андреа содрогнулась, Николь перекрестилась.

— Итак, возвращаясь к нашему разговору, — продолжал Бальзамо, — на вас был мундир гвардейского конного стрелка, я прекрасно помню. Я видел вас, проходя: вы держали лошадь маршала и свою, пока продолжался поединок. Я подошел к вам и расспросил о подробностях дуэли, а вы мне все рассказали.

— Я?

— Да, вы, черт побери! Теперь я вас признал: вы тогда еще не были бароном. Вас называли не иначе как маленьким шевалье.

— Будь я проклят! — вскричал потрясенный Таверне.

— Простите, что не узнал вас сразу. Но за тридцать лет человек меняется. За здоровье маршала де Ришелье, любезный барон!

И Бальзамо, подняв бокал, выпил вино до последней капли.