— У вас есть собственный особняк… собственный врач. Ступайте туда, вы ведь на ногах.
— Я не прошу у вас помощи, сударь, я ищу сестру, прекрасную шестнадцатилетнюю девушку, вероятней всего погибшую, хоть она и не из народа. Она была в белом платье, а на шее — ожерелье с крестиком. И даже если бы у нее были особняк и врач, ответьте, сударь, ответьте из милосердия, не видели ли вы тут, кого я разыскиваю?
— Сударь, — промолвил молодой хирург с яростной горячностью, свидетельствующей, что высказываемые им идеи давно уже сжигают его душу, — я руководствуюсь человеколюбием, я жертвую собой ради него, и, когда оставляю аристократию на ее смертном ложе ради того, чтобы избавить народ от страданий, я подчиняюсь подлинному закону человеколюбия, которое сделал своим божеством. Источник его сегодняшних несчастий — вы, ваша развращенность, ваши злоупотребления, так что пожинайте их последствия. Нет, сударь, вашей сестры я не видел.
И после этой громовой филиппики хирург вновь занялся своим делом. Ему только что принесли женщину, обе ноги которой были размозжены колесами кареты.
— Взгляните! — крикнул он вслед удаляющемуся Филиппу. — Разве бедняки наезжают на публичных празднествах каретами на богачей и ломают им ноги?
Филипп, принадлежавший к тому поколению дворян, из которого вышли Лафайет и братья Ламет[166], сам неоднократно высказывал те же идеи, так ужаснувшие его в устах молодого хирурга; осуществленные на практике, они обрушились на него как кара.
С разбитым сердцем он шел прочь от лазарета, продолжая горестные розыски и время от времени взывая голосом, в котором дрожали слезы:
— Андреа! Андреа!
В этот момент мимо него торопливо проходил человек довольно преклонных лет в кафтане серого сукна, в спустившихся чулках; правой рукой он опирался на трость, а в левой нес фонарь со свечой, в котором стекло заменяла промасленная бумага.
Услыхав Филиппа, он посочувствовал его горю и пробормотал:
— Несчастный юноша!
Но поскольку сюда его привела та же самая причина, он прошел мимо.
И вдруг, словно почувствовав угрызения совести, оттого что не попытался хоть чем-то утешить другого в его горе, он остановился и обратился к Филиппу:
— Простите меня, сударь, что я добавлю свою скорбь к вашей, но те, кого поразил один и тот же удар, должны держаться друг друга, чтобы не упасть. А кроме того… вы можете мне помочь. Я вижу, вы давно уже ищете, так как ваша свеча почти догорела, и потому, полагаю, знаете все самые роковые места этой площади.
— Да, сударь, знаю.
— Я тоже разыскиваю одного человека.
— Тогда ступайте к большому рву, там вы найдете больше полусотни трупов.
— Полусотни? Праведное небо! Неужели столько народу погибло во время праздника?
— Если бы столько, сударь! Я осветил фонарем лица чуть ли не тысячи погибших и все еще не нашел своей сестры.
— Сестры?
— Это было вон там. Я потерял ее около скамейки. Я разыскал место, где нас разъединили, но не нашел никаких следов. Поведу теперь розыски от бастиона.
— А куда бежала толпа, сударь?
— В сторону новых строений и улицы Мадлен.
— То есть в ту сторону?
— Да, и я сначала искал здесь, но тут была страшная сумятица. Все, разумеется, бежали туда, но несчастная, потерявшая голову девушка, наверное, бросалась в разные стороны.
— Маловероятно, сударь, чтобы ей удалось пробиться против течения. Я пойду искать туда, к улицам. Пойдемте со мной: объединившись, мы, возможно, найдем тех, кого ищем.
— А вы кого ищете? Сына? — робко поинтересовался Филипп.
— Нет, сударь, мальчика, которого я, можно сказать, усыновил.
— И вы ему позволили пойти сюда?
— Он уже молодой человек: ему было лет восемнадцать-девятнадцать. Он волен был поступать по своему усмотрению, захотел пойти сюда, и я не мог ему запретить. К тому же никому и в голову не могло прийти, что здесь случится такая катастрофа… Ваша свеча догорает…
— Да, действительно…
— Идемте со мной, я буду вам светить.
— Благодарю, вы очень добры, но я боюсь быть вам обузой.
— Не бойтесь, я ведь тоже буду искать. Бедный мальчик всегда возвращался в определенное время, — продолжал старик, шагая по площади и улицам. — Но уже пробило одиннадцать, моя жена узнала от соседки про несчастье, случившееся на празднике. Я прождал еще два часа, надеясь, что он вернется, но, поскольку его все не было, решил, что будет низостью лечь спать, не узнав о его судьбе.
— Значит, идем к постройкам? — спросил Филипп.
— Да. Вы же сказали, что толпа должна была устремиться в ту сторону, и, вероятней всего, туда она и устремилась. С нею, наверно, и бежал бедный мой мальчик. Он был провинциал, совершенно не знающий ни здешних нравов, ни даже расположения улиц. Возможно, в этот вечер он впервые был на площади Людовика Пятнадцатого.
— Увы, моя сестра тоже провинциалка.
— Ужасная картина! — вздохнул старик, обходя груды трупов.
— И тем не менее именно здесь и надо искать, — сказал молодой человек, направляя свет фонаря на нагромождение мертвых тел.
— Мне страшно смотреть. Я простой человек, и зрелище стольких мертвецов вызывает во мне ужас, который я не в силах преодолеть.
— Я тоже испытывал такой же ужас, но сейчас немножко привык. Взгляните, вон юноша лет шестнадцати — восемнадцати, его задавили в толпе, потому что никаких ран у него я не вижу. Не тот ли это, кого вы разыскиваете?
Старик, преодолев себя, посветил фонарем.
— Нет, сударь, это точно не он. Мой выглядит моложе, у него черные волосы и бледное лицо.
— Увы, этой ночью они все бледны, — заметил Филипп.
— Взгляните, мы около Хранилища мебели, — сказал старик. — Посмотрите на эти следы борьбы. На стенах кровь, на прутьях и остриях решетки клочья одежды. Их тут прижали, и им некуда было деваться.
— Да, это было здесь, совершенно точно, здесь, — пробормотал Филипп.
— Сколько горя!
— Боже мой!
— Что такое?
— В куче трупов лоскут белой ткани. Моя сестра была в белом платье. Будьте добры, сударь, дайте мне ваш фонарь.
Действительно, Филипп заметил белый лоскут и схватил его. Но так как у него действовала одна рука, выпустил его, чтобы взять фонарь.
— В руке молодого человека обрывок от женского платья! — воскликнул он. — В таком же платье была Андреа. О, Андреа! Андреа!
И из груди его вырвалось отчаянное рыдание.
Старик подошел к нему.
— Это он! — вскричал старик, простирая к мертвецу руки.
Это восклицание заставило Филиппа приглядеться внимательней, и вдруг он удивленно воскликнул:
— Жильбер!
— Вы знали Жильбера, сударь?
— Вы разыскиваете Жильбера?
Оба эти вопроса прозвучали одновременно.
Старик схватил руку Жильбера, но она была холодна.
Филипп расстегнул на молодом человеке фуфайку, рубашку и положил руку на сердце.
— Бедняга Жильбер, — промолвил он.
— Мой мальчик, — вздохнул старик.
— Он дышит, он жив! Уверяю вас, он жив! — воскликнул Филипп.
— Это правда?
— Уверен. У него бьется сердце.
— Помогите! Помогите! — закричал старик. — Я видел, там есть хирург.
— Нам придется обойтись без него. Только что я просил у него помощи и получил отказ.
— Он должен заняться моим мальчиком! — упрямо настаивал старик. — Должен! Сударь, помогите мне донести Жильбера к нему.
— У меня только одна рука, сударь, но она к вашим услугам, — отвечал Филипп.
— Помогите! Помогите! — кричал старик.
— Сперва людей из народа!
— Только из народа, — подтвердил хирург, верный своему правилу, зная, что всякий раз, когда он произносит эти слова, окружающие отвечают ему ропотом восхищения.
— Человек, которого я принес, — из народа, — поспешно заверил старик, чувствуя тем не менее, что начинает проникаться общим восхищением, которое вызывала категоричность молодого хирурга у людей, окружающих его.
