— О, кажется, один из Роганов объявляет мне войну? И какие же доводы приведет ваше высокопреосвященство? Verba et voces[139], выражаясь по-латыни. В чем еще можете вы меня обвинить?

— А вы, как я вижу, становитесь шутником, — бросил кардинал.

— Не становлюсь — таков мой характер.

— Что ж, придется мне доставить себе небольшое удовольствие.

— Какого рода?

— Заставить вас сбавить тон.

— Извольте, ваше высокопреосвященство.

— И это, убежден, позволит мне доставить удовольствие ее высочеству дофине.

— Да, это будет вам крайне полезно при тех отношениях, в которых вы сейчас с ней находитесь, — флегматично заметил Бальзамо.

— А что вы скажете, господин предсказатель, если я велю вас арестовать?

— Скажу, что вы сделаете большую глупость.

— Вот как? — с неописуемым презрением процедил кардинал. — И кому же она отольется?

— Да вам же самому, ваше высокопреосвященство.

— Ну вот что, я немедля отдам приказ о вашем аресте. Тут-то мы и узнаем, кто таков барон Джузеппе Бальзамо, граф Феникс, сей прославленный отпрыск генеалогического древа, которого я не обнаружил ни на одном геральдическом поле Европы.

— Ваше высокопреосвященство, — удивился Бальзамо, — а разве вы не осведомлялись обо мне у своего друга господина де Бретейля?

— Господин де Бретейль не принадлежит к числу моих друзей.

— Сейчас нет, но когда-то он входил в него. Ведь вы же написали ему некое письмо.

— Какое письмо? — встревожился кардинал и придвинулся к графу.

— Ближе, кардинал, еще ближе. Мне не хотелось бы говорить слишком громко, чтобы не скомпрометировать вас.

Кардинал еще приблизился.

— О каком письме изволили вы упомянуть? — спросил он.

— Вы же сами прекрасно знаете.

— Отвечайте.

— Ну, хорошо. О письме, которое вы писали из Вены в Париж с целью расстроить брак дофины.

Кардинал вынудил себя не вздрогнуть.

— Это письмо… — пробормотал он.

— Я помню его наизусть.

— Что же, господин де Бретейль предал меня?

— Почему вы так решили?

— Потому что, когда была достигнута договоренность о браке, я потребовал вернуть мне письмо.

— И что же он вам ответил?

— Что сжег его.

— Он просто побоялся признаться, что потерял его.

— Потерял?

— Да. Но сами понимаете, если кто-то письмо теряет, то кто-то может его найти.

— А это точно то письмо, которое я написал господину де Бретейлю?

— Точно.

— И про которое он мне сказал, что оно сожжено?

— Да, да.

— Значит, он его потерял?

— А я его нашел. Бог мой, совершенно случайно, проходя через мраморный двор в Версале.

— И вы не вернули его господину де Бретейлю?

— Нет, я поостерегся это делать.

— Но почему?

— Потому что, будучи колдуном, знал, что ваше высокопреосвященство, которому я искренне желаю всего самого лучшего, будет гневаться на меня. Представьте себе: безоружный человек должен пройти через лес, зная, что там на него нападут, и вдруг на краю леса он находит заряженный пистолет…

— И что же?

— А то, что он будет глупцом, если не подберет этот пистолет.

Кардинал почувствовал, как у него закружилась голова, и он ухватился за подоконник.

После секундного колебания, все фазы которого граф с наслаждением наблюдал на его лице, он сказал:

— Будь что будет. Но никто не сможет сказать, что принц, принадлежащий к моему роду, сдался перед угрозами шарлатана. Это якобы потерянное и найденное вами письмо вы должны будете предъявить дофине, дабы погубить меня как политика, но я воспользуюсь этим, чтобы укрепить свою репутацию лояльного подданного и надежного посла. Я скажу правду, то есть скажу, что считал этот брак вредным для интересов своей страны, и страна защитит меня или выразит мне сочувствие.

— Ну, а если, — выказал предположение граф, — найдется кто-нибудь, кто заявит, что этот посол, молодой, красивый, галантный и самоуверенный, поскольку он носит фамилию де Роган и титул принца, писал так не потому, что считал брак с австрийской принцессой вредным для интересов Франции, но потому, что в кичливости своей, поначалу благосклонно принятый эрцгерцогиней Марией-Антуанеттой, тщеславно вообразил, будто ее благосклонность является чем-то большим, нежели простой приветливостью, что ответит на это надежный подданный и верный посол?

— Он будет все отрицать, сударь, так как нет никаких доказательств, будто он питал подобные чувства.

— А вот тут, ваше высокопреосвященство, вы ошибаетесь, — возразил граф. — Как прикажете расценивать холодность дофины к вам?

Кардинал вновь заколебался.

— Послушайте, принц, — предложил граф, — вместо того чтобы ссориться, что и произошло бы, не окажись я благоразумней вас, станем добрыми друзьями.

— Добрыми друзьями?

— А почему бы нет? Добрые друзья — это те, кто оказывает нам услуги.

— Вы полагаете, мне могут потребоваться ваши услуги?

— Вы опять делаете ошибку. В течение этих двух дней, что вы в Париже…

— Я?

— Разумеется, вы. Бог мой, ну чего ради вы пытаетесь скрыть это меня? Я же все-таки колдун. Вы покинули принцессу в Суассоне и на почтовых лошадях приехали в Париж через Виллер-Котре и Дамартен, то есть по более короткой дороге, а приехали вы, чтобы попросить у своих близких друзей помощи, в которой они вам отказали. Получив отказ от нескольких человек, вы опять же на почтовых лошадях отправились в Компьень, но и там вас ждала неудача.

Кардинал выглядел совершенно раздавленным.

— Ну, и какого же рода услуг я могу ожидать от вас, ежели обращусь к вам? — осведомился он.

— Помощи, которую может оказать человек, делающий золото.

— А что мне с того, что вы делаете золото?

— Помилуйте! Вам через сорок восемь часов необходимо уплатить пятьсот тысяч франков… Я не ошибся, пятьсот тысяч?

— Не ошиблись.

— И после этого вы спрашиваете, зачем вам друг, умеющий делать золото? Да затем, что у него вы получите те самые пятьсот тысяч франков, в которых вам всюду было отказано.

— И где же я смогу их получить? — заинтересовался кардинал.

— Улица Сен-Клод на Болоте.

— Как я распознаю дом?

— По бронзовому дверному молотку в форме головы грифона.

— Когда я могу приехать?

— Если вас устроит, монсеньер, послезавтра в шесть вечера, ну, а впоследствии…

— Впоследствии?

— Всякий раз, когда вам будет угодно навестить меня. Все, наша беседа завершается: принцесса кончила молиться.

Кардинал, признав себя побежденным, не пытался более сопротивляться и, подойдя к принцессе Луизе, сказал:

— Ваше высочество, должен вам заявить, что граф Феникс совершенно прав, свидетельство, представленное им, законно, вне всяких сомнений, а кроме того, данные им объяснения вполне удовлетворили меня.

Граф поклонился.

— Каково будет решение вашего королевского высочества? — осведомился он.

— Последнее слово принадлежит этой женщине.

Граф снова поклонился, давая понять, что не имеет ничего против.

— По собственной ли непринужденной воле вы желаете покинуть монастырь Сен-Дени, куда пришли просить у меня убежища?

— Ее высочество спрашивает, — немедленно повторил граф, — по собственной ли непринужденной воле вы желаете покинуть монастырь Сен-Дени, куда пришли просить убежища. Отвечайте, Лоренца.

— Да, по собственной воле, — подтвердила Лоренца.

— Дабы последовать за вашим мужем графом Фениксом?

— Чтобы последовать за мной? — повторил граф.

— О, да! Да! — воскликнула Лоренца.

— В таком случае, — сказала принцесса, — я не держу никого из вас, поскольку это значило бы препятствовать чувствам. Но если во всем этом есть что-то, выходящее за пределы естественного порядка вещей, пусть Божья кара падет на того, кто ради корысти или собственных интересов возмущает гармонию природы. Ступайте, граф Феникс, ступайте, Лоренца Феличани, я не удерживаю вас… Да, возьмите только драгоценности.