Жильбер умерил свои восторги, которые, впрочем, стали несколько затихать и сами собой.

Они вошли в город через заставу Анфер. В предместье было грязно и смрадно; на носилках несли в лазарет больных, полуголые дети играли среди отбросов с собаками, коровами и свиньями.

Лицо Жильбера помрачнело.

— Вы находите это отвратительным, не так ли? — спросил старик. — Придет время, и вы даже таких картин больше не увидите. Ведь свинья или корова — это все же богатство, ребенок — все же радость. Что же до грязи, то она останется, ее вы найдете всегда и всюду.

Жильбер был уже готов воспринимать Париж в мрачном свете, поэтому спокойно отнесся к картине, нарисованной ему спутником.

А тот, пустившись было в многословные рассуждения, по мере приближения к центру города становился все молчаливей. Он выглядел столь озабоченным, что Жильбер не осмеливался спросить, что это за сад виднеется за решеткой или как называется мост, по которому они переходят Сену. То был Люксембургский сад, а мост назывался Новым.

Они шагали дальше, и задумчивость незнакомца начала уже беспокоить Жильбера до такой степени, что он все же решился полюбопытствовать:

— Вы живете далеко отсюда, сударь?

— Скоро придем, — ответствовал незнакомец, которому этот вопрос, казалось, еще прибавил угрюмости.

На улице Фур они миновали великолепный дворец Суассонов, фасад которого выходил на эту улицу, а прекрасные сады тянулись вдоль улиц Гренель и Двух экю.

Проходя мимо церкви, которая ему очень понравилась, Жильбер приостановился, чтобы получше ее рассмотреть, и заметил:

— Какое чудное здание!

— Это церковь святого Евстафия, — пояснил старик и, взглянув наверх на часы, вдруг воскликнул: — Уже восемь! О Боже, пойдемте быстрее, молодой человек!

Незнакомец прибавил шагу, Жильбер последовал его примеру.

— Кстати, — проговорил старик после нескольких секунд молчания, столь холодного, что Жильбер даже забеспокоился, — я забыл сообщить вам, что я женат.

— Вот как? — откликнулся Жильбер.

— Да, и моя жена, истая парижанка, будет ворчать, что мы поздно вернулись. Кроме того, должен вас предупредить, она опасается незнакомых.

— Так, может, мне лучше уйти, сударь? — спросил Жильбер, пыл которого после этих слов изрядно поуменьшился.

— Ни в коем случае, друг мой, я же пригласил вас. Пойдемте.

— Да, иду, — сказал Жильбер.

— Сюда, направо. Вот мы и пришли.

Жильбер поднял глаза и при последнем свете угасающего дня прочел на углу, над лавочкой бакалейщика, надпись: «Улица Платриер».

Незнакомец шел все быстрее: чем ближе подходил он к дому, тем сильнее становилось то лихорадочное возбуждение, о котором мы уже упоминали. Жильбер, стараясь не потерять старика из вида, поминутно натыкался то на прохожих, то на тюки разносчиков, то на дышла карет или оглобли двуколок.

Его проводник, казалось, вовсе забыл о нем; он торопился, явно поглощенный какой-то неприятной мыслью.

Наконец он остановился перед дверью, верхняя часть которой была забрана решеткой.

Из отверстия в двери свисал короткий шнурок; незнакомец дернул за него, и дверь отворилась.

Он обернулся и, видя, что Жильбер в нерешительности остановился, пригласил:

— Входите же!

Жильбер вошел, и старик захлопнул дверь.

Сделав в темноте несколько шагов, Жильбер споткнулся о нижнюю ступеньку крутой, никак не освещенной лестницы. Его вожатый, которому здесь все было привычно, поднялся уже ступенек на десять.

Жильбер нагнал его и двинулся следом; наконец старик остановился, и молодой человек последовал его примеру.

На площадке, куда выходили две двери, лежал вытертый коврик.

Незнакомец дернул за оленье копытце, висящее на шнурке, и в одной из комнат раздался пронзительный звонок.

Послышалось шарканье туфель по полу, и дверь отворилась.

На пороге стояла женщина лет пятидесяти — пятидесяти пяти. Два голоса — незнакомца и женщины, открывавшей дверь, — зазвучали одновременно. Один из голосов робко осведомился:

— Я не очень поздно, дорогая Тереза?

Второй проворчал:

— Не больно-то вы торопились к ужину, Жак!

— Ну, ничего, это дело поправимое, — ласково ответил незнакомец, закрывая дверь и беря у Жильбера жестяной ящик.

— Так с вами еще и рассыльный! — воскликнула хозяйка. — Этого только не хватало! Значит, вы уже не можете сами носить эти ваши травы. Рассыльный к господину Жаку! Фу-ты, ну-ты, господин Жак стал важным барином!

— Да полно вам, Тереза, перестаньте, — отвечал тот, к кому были направлены эти обидные речи, аккуратно раскладывая травы на каминной полке.

— Расплатитесь же с ним, и пусть уходит, нам здесь не хватало только соглядатаев.

Побледнев как смерть, Жильбер ринулся к двери. Жак остановил его.

— Этот господин, — довольно твердо проговорил он, — не рассыльный и тем более не соглядатай. Это мой гость.

Старуха даже опустила руки.

— Гость? — переспросила она. — Вот это новости!

— Послушайте, Тереза, — продолжал незнакомец по-прежнему ласково, однако куда решительней, — зажгите свечу. Мне жарко, и мы хотим пить.

Старуха принялась было ворчать, но через несколько секунд умолкла.

Взяв огниво, она принялась высекать огонь над коробочкой с трутом; во все стороны полетели искры, и вскоре трут затлел.

И во время диалога, и во время наступившего после него молчания Жильбер, недвижный и бессловесный, стоял возле двери и уже начал искренне сожалеть, что пришел в этот дом.

Видя растерянность молодого человека, Жак предложил:

— Прошу, господин Жильбер, проходите.

Чтобы рассмотреть того, с кем ее муж говорит с такой подчеркнутой вежливостью, старуха повернула к юноше свое желтое и угрюмое лицо. Жильбер видел ее в слабом свете разгорающейся свечи, которая была воткнута в медный подсвечник.

На этом лице, морщинистом, в красных пятнах и словно налитом желчью, выделялись глаза, скорее бегающие, нежели живые, и даже скорее скользкие, нежели бегающие; выражение пошлой слащавости, противоречившее тону и манерам старухи, сразу же вызвало в Жильбере живейшую неприязнь.

А старухе явно не понравилась бледность и тонкость черт молодого человека, его настороженное молчание и напряженность.

— Еще бы вам не было жарко, еще бы вам не хотелось пить, господа, — ворчала она. — Как же, провести целый день в тенистом лесу, это так утомительно, наклониться иногда сорвать травинку — это же такая тяжелая работа! Вы, сударь, как я понимаю, тоже собираете гербарии — это ведь ремесло тех, у кого нет настоящего.

— Этот господин, — еще тверже отозвался Жак, — прекрасный и честный молодой человек, который сделал мне честь, проведя со мною весь день, и которого вы, моя добрая Тереза, уверен, примете как друга.

— Еды у нас только на двоих, — огрызнулась в ответ Тереза.

— В еде я умерен, он — тоже, — возразил Жак.

— Ну как же! Знаю я вашу умеренность. Так вот, имейте в виду: хлеба в доме не хватит, чтобы накормить двоих таких умеренных, и спускаться за ним вниз я не собираюсь. Да и булочная уже закрыта.

— Хорошо, тогда спущусь я, — нахмурившись, ответил Жак. — Откройте мне дверь, Тереза.

— Но…

— Мне так угодно!

— Хорошо, хорошо, — отозвалась старуха ворчливо, но уже без той категоричности, которая вывела из себя Жака. — Я ведь здесь для того, чтобы потворствовать всем вашим капризам. Будем довольствоваться тем, что есть. Давайте ужинать.

— Садитесь подле меня, — предложил Жильберу Жак, пройдя в соседнюю комнату к небольшому накрытому столу, на котором рядом с двумя приборами лежали свернутые салфетки: одна из них была перевязана красной ленточкой, а другая — белой, что явно указывало на места хозяев за столом.

Тесная квадратная комнатка была оклеена бледно-голубыми бумажными обоями с белыми узорами. На стенах висели две большие географические карты. Меблировку составляли полудюжина стульев из вишневого дерева с соломенными сиденьями, уже упомянутый нами стол и шифоньерка, набитая штопаными чулками.