— Значит, эти принципы вы исповедуете?

— Вы, возможно, их и не придерживаетесь, но это принципы Жана Жака Руссо, — ответил молодой человек.

— Но верно ли вы их понимаете? — осведомился незнакомец с недоверием, которое не могло не задеть самолюбия Жильбера.

— Мне кажется, я понимаю французский язык, особенно если он ясен и поэтичен.

— А вот и нет, — улыбнувшись, возразил старик, — потому что вопрос, который я вам задал, выражен, может быть, не особенно поэтично, но зато ясно. Я хотел узнать, привели ли вас занятия философией к глубокому пониманию стройности системы…

Незнакомец запнулся и покраснел.

— Системы Руссо, — закончил Жильбер. — О, сударь, философию я изучал не в коллеже, но у меня есть инстинкт, благодаря которому из всех прочитанных книг я выделил «Общественный договор» за его превосходные и полезные качества.

— Сударь мой, это скучная материя для молодого человека — слишком уж сухи эти умозаключения для двадцатилетнего мечтательного ума, слишком горек и безуханен этот цветок для весеннего буйства фантазии, — мягко и печально проговорил почтенный незнакомец.

— Несчастья заставляют человека мужать раньше положенного срока, сударь, — ответил Жильбер, — а что до фантазий, то, если дать им волю, они частенько не доводят до добра.

Незнакомец, чьи веки, как это часто бывает в минуты сосредоточенности, были полуопущены, что придавало его лицу известную привлекательность, широко раскрыл глаза.

— На кого вы намекаете? — покраснев, осведомился он.

— Ни на кого, сударь, — отвечал Жильбер.

— И все же?

— Ни на кого, уверяю вас.

— Мне кажется, вы изучали женевского философа. Вы намекаете на его жизнь?

— Мне о ней ничего не известно, — чистосердечно признался Жильбер.

— Ничего не известно? — вздохнул незнакомец. — Так знайте, юноша, это несчастный человек.

— Не может быть! Жан Жак Руссо — несчастен? Но тогда в мире нет справедливости — ни здесь, ни на небесах! Человек, посвятивший свою жизнь счастью человечества, — и несчастен!

— Ну, полно, полно, я вижу, вы в самом деле ничего о нем не знаете. Давайте лучше поговорим о вас, друг мой.

— Я предпочел бы продолжить разговор о предмете, занимающем нас обоих, поскольку я, сударь, ничего собою не представляю. О чем же вы хотите услышать от меня?

— Понятно. Вы меня не знаете и боитесь довериться незнакомому человеку.

— Ах, сударь, разве есть мне чего бояться? Разве может кто-нибудь сделать меня еще несчастней? Вспомните, каким я предстал перед вами: одинокий, бедный, голодный.

— Куда вы направляетесь?

— В Париж. А вы парижанин, сударь?

— Да, то есть нет.

— Так как же все-таки? — улыбнулся Жильбер.

— Я не охотник лгать и всякий раз твержу себе, что нужно прежде подумать, а потом уж говорить. Я парижанин, если понимать под этим словом человека, живущего в Париже давно и живущего той жизнью, какой живут там, но родился я не в этом городе. А почему вы спрашиваете?

— Вопрос этот возник у меня из нашего разговора. Я хотел сказать, что если вы живете в Париже, то должны были встречать господина Руссо, о котором мы только что беседовали.

— Да, я несколько раз его видел.

— На него оборачиваются, когда он проходит мимо, не правда ли? Им восхищаются, на него, должно быть, показывают, называя благодетелем человечества?

— Нет, следом за ним бегут дети и, подстрекаемые родителями, швыряют в него камни.

— О Боже! — с горестным изумлением воскликнул Жильбер и добавил: — Но он по крайней мере богат?

— Иногда он задается вопросом, каким вы задались сегодня утром: где позавтракать?

— Пусть даже он беден, но, надо думать, уважаем, влиятелен, почитаем?

— Засыпая вечером, он не уверен, что не проснется наутро в Бастилии.

— Ах, как же он должен ненавидеть людей!

— У него нет к ним ни любви, ни ненависти, они просто ему надоели — вот и все.

— Не испытывать ненависти к людям, которые причиняют тебе зло? — вскричал Жильбер. — Этого я не понимаю.

— Руссо всегда был свободным, сударь, Руссо всегда был достаточно сильным, чтобы рассчитывать только на себя. А сила и свобода делают людей спокойными и добрыми, тогда как рабство и слабость делают их злыми.

— Вот поэтому-то я и хочу оставаться свободным, — гордо заявил Жильбер. — Я сам дошел до того, что вы мне только что растолковали.

— Можно быть свободным даже в тюрьме, — продолжал незнакомец. — Если завтра Руссо окажется в Бастилии, — а рано или поздно это случится, — он будет мыслить и писать так же свободно, как и в горах Швейцарии. Я, если говорить обо мне, никогда не считал, будто свобода заключается в том, чтобы делать все, что хочешь; она состоит в том, что никакая человеческая сила не может заставить тебя делать то, чего ты не хочешь.

— Это написал Руссо, сударь?

— Полагаю, что так, — отвечал незнакомец.

— Но в «Общественном договоре» этого нет?

— Да, эта мысль содержится в его новой книге «Прогулки одинокого мечтателя».

— Сударь, я думаю, в одном мы с вами сойдемся, — с жаром проговорил Жильбер.

— В чем же?

— В том, что оба мы любим Руссо и восхищаемся им.

— Говорите за себя, молодой человек, вы еще находитесь в том возрасте, когда людям свойственно заблуждаться.

— Можно ошибаться в чем угодно, но только не в людях.

— Увы! Со временем вы поймете, что как раз в людях заблуждаешься чаще всего. Руссо, быть может, чуточку справедливее других, но поверьте, у него тоже есть недостатки, и немалые.

Жильбер покачал головой, демонстрируя тем самым свое несогласие с собеседником, однако тот, несмотря на подобную неучтивость, все с тою же благосклонностью продолжал:

— Вернемся же к началу нашего разговора. Я поинтересовался, не ушли ли вы от своего хозяина в Версале.

— А я вам ответил, — уже мягче отозвался Жильбер, — что у меня нет хозяина. И добавлю, что мог бы заполучить весьма именитого покровителя, но отказался от места, которому многие позавидовали бы.

— От места?

— Да. Речь шла о том, чтобы служить забавой для праздных вельмож, но я подумал, что, пока молодость моя не прошла, я могу учиться и пробивать себе дорогу и не должен терять драгоценное время, да к тому же позволить, чтобы в моем лице подвергалось поруганию человеческое достоинство.

— Это хорошо, — одобрил незнакомец, — но какую вы хотите пробить себе дорогу? Вы уже определили?

— Сударь, я намерен стать врачом.

— Славная и благородная карьера, в которой придется выбирать между подлинной наукой, скромной и подвижнической, и шарлатанством, бесстыдным, льстивым и доходным. Если вы любите истину, молодой человек, становитесь врачом, если вы любите славу, идите во врачи.

— Но на учение, наверное, нужно много денег.

— Деньги нужны, это верно, но не так уж и много.

— Дело в том, — продолжал Жильбер, — что Жан Жак Руссо, который знает все, учился даром.

— Даром! Эх, молодой человек, — с грустной улыбкой возразил старик, — вы, стало быть, ни во что не ставите самое ценное, чем наделил человека Господь: чистоту души, здоровье, сон. Именно этим женевский философ заплатил за те скромные знания, что ему удалось получить.

— Скромные? — с негодованием переспросил Жильбер.

— Разумеется, скромные. Порасспросите о нем и увидите, что вам скажут.

— Во-первых, он великий музыкант.

— Ну, если король Людовик Пятнадцатый любит напевать «Потеряла я слугу», это еще не значит, что «Деревенский колдун» — удачная опера.

— Но он еще и великий ботаник. Почитайте-ка его письма, правда, мне удалось раздобыть лишь малую толику их. Да вы же должны это знать, вы сами собираете растения.

— Ну, некоторые считают себя ботаниками, а сами часто лишь…

— Договаривайте же.

— Лишь собиратели гербариев, и к тому же…

— А кто вы? Ботаник или собиратель гербариев?

— О, перед этим Божьим чудом, которое именуют растениями и цветами, я всего лишь ничтожный и невежественный собиратель гербариев.