В Москву собирается* m-me Бонье, уже заказала себе белое платье специально для Худож<ественного> театра.
Когда же, наконец, придет твое письмо?* Мне хочется прочесть о моей пьесе, нетерпение, которое ты поняла бы, если бы жила, как я, в этой теплой Сибири. Впрочем, к Ялте я начинаю уже привыкать; пожалуй, научусь здесь работать.
Ну, лошадка моя, венгерец мой хороший, обнимаю тебя и целую крепко. Не забывай, ведь я твой муж, имею право бить тебя, колотить.
Твой А.
На конверте:
Москва. Ольге Леонардовне Чеховой.
Петровка, д. Коровина, кв. 35.
Миролюбову В. С., 21 октября 1903*
4211. В. С. МИРОЛЮБОВУ
21 октября 1903 г. Ялта.
Дорогой Виктор Сергеевич, я был нездоров, кашлял, ходил часто в одно место, худел, а теперь, кажется, дело пошло на поправку. В первых числах ноября еду в Москву*, надо побывать на репетициях пьесы*, которую я послал уже*.
Вы напрасно уехали из Ялты*, здесь погода очень хорошая, летняя. Вам бы не следовало столоваться в «России», надо бы посадить себя на специальную диету, которую, кстати сказать, я мог бы Вам преподать, а то Вы едите всегда в Ялте всякую всячину, иногда пьете и оттого всегда хмуритесь. Царство небесное Накрохину*. Деньги пришлете мне потом*, в Москву, а пока спасибо. Крепко жму руку, будьте здоровы и довольны, храни Вас бог.
Ваш А. Чехов.
21 окт. 1903 г.
На обороте:
Петербург. Виктору Сергеевичу Миролюбову.
Невский, 88. Редакция «Журнала для всех».
Книппер-Чеховой О. Л., 23 октября 1903*
4212. О. Л. КНИППЕР-ЧЕХОВОЙ
23 октября 1903 г. Ялта.
23 окт. 1903 г.
Ты, лошадка, пишешь, что Эфрос ничего не может испортить своим враньем*, однако же его перепечатывают все газеты, буквально все провинциальные, а сегодня я видел и в московском «Курьере». Что это за вредное животное!
Ты пишешь, что Гаева не может играть Вишневский*. А кто же? Станиславский? Тогда кто же Лопахина?* Лужскому нельзя давать* ни под каким видом, он проведет или очень бледно или сбалаганит. Ему Епиходова играть. Нет, уж вы не обижайте Вишневского.
Становится холоднее, попахивает зимой. Вчера была у нас высокая Ольга Михайловна*, говорила о любви, обещала прислать сельдей.
Нового решительно ничего. Утром встаю, провожу день кое-как, а вечером ложусь и быстро засыпаю, вот и все. Почти никто у меня не бывает.
Немирович пишет*, что у меня в пьесе много слез и есть грубости. Напиши мне, дусик, что находишь ты не так и что говорят, я исправлю; ведь не поздно, можно еще целый акт переделать.
Так Пищик понравился актерам?* Очень рад. Мне кажется, Грибунин сыграет его великолепно.
Дусик мой, кланяюсь тебе низко, целую и обнимаю. Будь весела и довольна. На кухне пока все благополучно, т. е. готовят по записке, которую оставила Маша. Жду не дождусь, когда приеду в Москву, так хочется солонины и телячьей котлеты. Особенно солонины. И лошадку хочется поласкать.
Твой А.
На конверте:
Москва. Ольге Леонардовне Чеховой.
Петровка, д. Коровина, кв. 35.
Немировичу-Данченко Вл. И., 23 октября 1903*
4213. Вл. И. НЕМИРОВИЧУ-ДАНЧЕНКО
23 октября 1903 г. Ялта.
23 окт. 1903 г.
Милый Владимир Иванович, когда я дал в ваш театр «Три сестры» и в «Новостях дня» появилась заметка*, то оба мы, т. е. я и ты, были возмущены, я говорил с Эфросом, и он дал мне слово, что это больше не повторится. Вдруг теперь я читаю*, что Раневская живет с Аней за границей, живет с французом, что 3-й акт происходит где-то в гостинице, что Лопахин кулак, сукин сын, и проч. и проч. Что я мог подумать? Мог ли я заподозрить твое вмешательство? Я в телеграмме имел в виду* только Эфроса и обвинял только одного Эфроса, и мне было даже странно, и я глазам не верил, когда читал твою телеграмму*, в которой ты сваливал всю вину на себя. Грустно, что ты меня так понял, еще грустнее, что вышло такое недоразумение. Но надо всю эту историю забыть поскорее. Скажи Эфросу, что я с ним больше не знаком*, а затем извини меня, буде я пересолил в телеграмме, — и баста!
Сегодня получил письмо от жены, первое насчет пьесы*. С нетерпением буду ждать от тебя письма*. Письма идут 4–5 дней — как это ужасно!
У меня давно уже расстройство желудка и кашель. Кишечник как будто поправляется, но кашель по-прежнему, не знаю, как уж и быть, ехать ли мне в Москву, или нет. А мне очень бы хотелось побывать на репетициях, посмотреть. Я боюсь, как бы у Ани не было плачущего тона (ты почему-то находишь ее похожей на Ирину), боюсь, что ее будет играть не молодая актриса*. Аня ни разу у меня не плачет, нигде не говорит плачущим тоном, у нее во 2-м акте слезы на глазах, но тон веселый, живой. Почему ты в телеграмме говоришь о том, что в пьесе много плачущих? Где они? Только одна Варя, но это потому, что Варя плакса по натуре, и слезы ее не должны возбуждать в зрителе унылого чувства. Часто у меня встречается «сквозь слезы», но это показывает только настроение лица, а не слезы. Во втором акте кладбища нет*.
Живу одиноко, сижу на диете, кашляю, иногда злюсь, читать надоело — вот моя жизнь.
Я не видел еще «Столпов общества», не видел «На дне», «Юлия Цезаря». Если б теперь в Москву, я бы целую неделю наслаждался.
Становится холодно и здесь. Ну, будь здоров и покоен, не сердись. Жду писем. Не письма жду, а писем.
