Несколько лет назад на одном из кораблей США, стоявших вместе с другими судами американской эскадры в Неаполитанском заливе, возник пожар по соседству с крюйт-камерой. На корабле воцарилась паника. Повсюду кричали, что судно вот-вот взорвется. Один из матросов со страху бросился за борт. Наконец пожар был потушен, а матрос вытащен. Его судили военно-полевым судом, признали повинным в трусости и присудили к прогонке сквозь строй эскадры. Через некоторое время последняя направилась в Алжир, и в этой гавани, в которой некогда ютились пираты, приговор был приведен в исполнение — Неаполитанский залив, хоть и омывающий берег абсолютной монархии, был сочтен неподходящим для демонстрации американских военно-морских законов в действии.

В то время как «Неверсинк» плавал в Тихом океане, некий американский матрос, проголосовавший за избрание генерала Гаррисона[476] в президенты Соединенных Штатов, был также подвергнут прогонке сквозь строй эскадры.

Но порка у трапа, прогонка сквозь строй, кражи, грабежи, сквернословие, азартные игры, кощунство, мошенничества, контрабанда и пьянство, которые автор здесь и там срисовывал с жизни в течение настоящего повествования, отнюдь не исчерпывают всего каталога зла, царящего на военном корабле. Одна черта корабельной жизни исполнена особенно глубокого смысла.

На всех крупных военных кораблях плавают солдаты, называемые морской пехотой. На «Неверсинке» их было несколько меньше пятидесяти, причем две трети их были ирландцы. Начальствовали над ними лейтенант, сержант при нем на ролях адъютанта, два других сержанта и два капрала. Кроме того, были еще барабанщик и флейтист. Существует обычай — иметь столько солдат на корабле, сколько на нем пушек. Это и служит шкалой для распределения морских пехотинцев по кораблям различной огневой мощи.

Наши пехотинцы заняты были исключительно строевой службой, если не считать то, что в походе они отстаивали вахты как матросы и время от времени лениво помогали им тянуть снасти. Но они никогда не ступали ногой на ванты, не совали руки в смолу.

По боевому расписанию ни один из этих людей не стоял у больших орудий, по корабельному расписанию мест им у определенных снастей не назначалось. На что же они были нужны? Служить своей родине во время боя? Посмотрим. Когда военный корабль вступает в схватку, морских пехотинцев укладывают на брюхо у фальшборта (подобное порой предлагают делать и матросам), а в разгар боя их обычно строят на шкафуте — точно роту на параде в парке. При бое на ближней дистанции их ружья могут подцепить матросика-другого на вантах, но при бое на больших дистанциях им ничего не остается делать, как стоять в строю и ждать, пока их подстрелит неприятель. Лишь в одном случае из десяти — а именно, когда последний идет значительными силами на абордаж, — эти морские пехотинцы могут оказать какую-нибудь помощь в качестве бойцов; им тогда приказывают примкнуть штыки и «отражать атаку».

Но если морские пехотинцы столь бесполезны с боевой точки зрения, с какой стати держать их во флоте? Так знайте, что тем, чем в мирное время являются для населения регулярные войска, а тюремщики для тюрем, и являются для матросов эти пехотинцы. Только ключи заменяют им ружья. С этими ружьями охраняют они пресную воду; грог, когда его раздают; провизию, когда ее выдает баталер; арестованного, посаженного в карцер; дверь коммодорского и командирского салонов, а на стоянке — оба трапа и бак.

Остается думать, что, если матросы, над которыми поставлено столько начальства, нуждаются еще в дополнительном надзоре, когда они удовлетворяют свою жажду, это — сплошь головорезы, или же что морская служба представляет собой такое тиранство, что от неповиновения этих людей можно всего ожидать. В общем, здесь должно быть или то, или другое, или, наконец, и то и другое вместе, в зависимости от характера офицеров и команд.

Ясно, что матрос на военном корабле косо посматривает на морского пехотинца. Назвать человека «лошадиным моряком» считается у матросов одним из самых обидных выражений.

Но взаимное презрение, более того, ненависть, существующая между двумя этими службами, вынужденными между тем находиться на одном корабле и жить одним хозяйством, почитается большинством морских офицеров вершиной и совершенством военно-морской дисциплины. Ее считают клотиком, венчающим самую высокую точку на их грот-мачте.

Рассуждают они так: если мы будем уверены в антагонизме между морским пехотинцем и матросом, то всегда можем на этот антагонизм положиться. Взбунтуйся матрос, не потребуется особо побуждать морского пехотинца, чтобы он проткнул ему сердце штыком; а если взбунтуется морской пехотинец, матрос только того и ждет, чтобы пронзить его пикой. Сила на силу, кровь на кровь — вот условие идеального равновесия, по их мнению, вот их лозунг.

То, что сказано мною о взаимоотношениях морских пехотинцев и матросов — о ненависти, вызванной системой взаимных проверок, в какой-то мере может быть распространено на всю внутреннюю дисциплину военного корабля. Вся она держится исключительно на системе жестоких жерновов, постоянно перемалывающих в общей воронке все, что могло бы способствовать душевному благосостоянию команды.

Как дело обстоит с матросами, так и с офицерами. Если командир корабля имеет зуб на лейтенанта, или лейтенант на кадета, как легко ему извести подчиненного на чисто служебной почве, не выходя за пределы дозволенного законом. А если кадет невзлюбит матроса, чем-то уязвившего его мальчишеское самолюбие, ему ничего не стоит подстроить дело так, чтобы тот поплатился у трапа за свою неосторожность. По всем бесчисленным разветвлениям чинов и должностей проходит один ток зловещего озлобления, не уступающий ненависти между сыновьями и пасынками в какой-нибудь семье на берегу. Тошнотворно перечислять все виды мелочной раздражительности, зависти, интриг, злобной клеветы и ненависти, пронизывающих весь организм корабля вплоть до самого его кильсона. Руки опускаются, как только подумаешь об этом. А незыблемые церемонии и железный этикет на военном корабле; непроницаемые перегородки, отделяющие служебные ранги; передоверенная другим абсолютная власть над матросом; невозможность для последнего найти управу на начальство, если оно его несправедливо притесняет, и еще многое другое, что можно было бы к этому присовокупить, — все это приводит к тому, что на большинстве вооруженных судов господствуют общественные условия, являющиеся прямой противоположностью тому, что мог бы пожелать христианин. И хотя встречаются корабли, до известной степени представляющие исключение из этого правила, и хотя на других судах все это может быть залакировано осторожным и щепетильным соблюдением приличий, почти полностью скрывающим истинное положение вещей от случайного посетителя, когда самые вопиющие факты, относящиеся к жизни матроса, систематически держатся в тени, однако ясно, что все сказанное выше о внутренних делах на одном военном корабле в большей или меньшей степени относится к большинству судов военного флота. Дело здесь, конечно, не в недоброжелательстве офицеров и не в испорченности военных моряков. Иные из этих зол неизбежно порождаются Сводом законов военного времени; другие органически связаны с флотом как институтом и, как и прочие органические пороки, неизлечимы и исчезают лишь вместе с организмом, с которым они связаны.

Все эти отрицательные стороны еще усугублены тем, что живут на корабле, как в набитом до отказа дубовом плавучем ящике. Как слишком плотно уложенные груши, скученные матросы портятся от тесного соприкосновения друг с другом, а всякое охваченное гнилью место способно перекинуть заразу на соседа. Более того, из-за почти тюремной изоляции от внешнего мира — речь в данном случае идет о простых матросах, поскольку это касается преимущественно их, — возникают еще и другие пагубные последствия столь ужасного свойства, что на них почти нельзя и намекнуть. Как ведет себя большинство моряков при увольнении на берег, всем прекрасно известно, но чтó некоторые из них творят, когда оказываются целиком отрезанными от удовлетворения своих потребностей на берегу, сухопутные люди едва ли в состоянии себе представить. Грехи, за которые погибли города на равнине[477], все еще живы в этих Гоморрах с деревянными стенами, носящихся по океанам. Неоднократно вахтенным офицерам на «Неверсинке» приходилось слышать у мачты соответственные жалобы, но они с омерзением отворачивались от жалобщиков, не желая вникать в это дело, и приказывали им убираться с глаз долой. На кораблях порой творится такое, что, подобно запрещенной семейной драме Уолпола, нельзя ни представить на сцене, ни читать, и о чем даже думать-то не хочется. Пусть житель суши, не читавший ни Уолполовской «Таинственной матери», ни Софоклова «Эдипа царя», ни римской хроники о графе Ченчи, по которой Шелли написал свою трагедию[478], спокойно пребывает в неведении мерзостей, превосходящих даже эти, и никогда не пытается отдернуть скрывающую их завесу.