— А вы, благородный Джек, разве вы только моряк?

— Шутите, мой друг, — промолвил Джек, обратив взор свой на небо, с видом сентиментального архангела, обреченного навек влачить в опале свое существование. — Но помните, Белый Бушлат, есть много великих людей на свете, кроме коммодоров и капитанов. У меня вот здесь, Белый Бушлат, — коснулся он лба, — есть то, что в ином мире, быть может, вот на той звезде, выглянувшей сейчас из-за туч, сделало бы из меня Гомера. Но судьба есть судьба, Белый Бушлат, и мы, Гомеры, которым выпала доля быть старшинами-марсовыми, вынуждены писать оды в глубинах своих сердец и издавать их у себя в голове. Но глядите, командир вышел на полуют.

Была уже полночь, однако все офицеры были на палубе.

— Эй, на утлегаре! — крикнул вахтенный офицер, окликая самого переднего впередсмотрящего. — Видите там кого-нибудь?

— Ничего не видно, сэр.

— Ничего не видно, сэр, — повторил лейтенант, подойдя к командиру и приложив руку к козырьку.

— Всех наверх! — заорал командир. — Не дам обставить этот корабль, пока я на нем!

Всю команду вызвали наверх, и койки уложили в сетки, так что до конца ночи никому не удалось улечься под одеяло.

Теперь, для того чтобы объяснить, чего добивался капитан, дабы обеспечить нашу победу в гонках, следует сказать, что «Неверсинк» в течение нескольких лет после его спуска считался одним из тихоходнейших кораблей американского флота. Но как-то раз, когда он плавал в Средиземном море, ему случилось, как тогда сочли, выйти из махонского порта очень плохо удифферентованным. Нос его зарывался в воду, а корма вздымалась к небесам, как у брыкающейся лошади. Но как это ни странно, вскоре обнаружилось, что в этой комической позитуре он несся как метеор, перегоняя все суда, находившиеся в то время в Махоне. Отныне все командиры его во всех плаваниях заботились о том, чтобы у «Неверсинка» был дифферент на нос, и фрегат заслужил прозвище клипера.

Но вернемся к нашему рассказу. Когда вся команда была вызвана наверх, капитан Кларет использовал ее как балласт для удифферентовки судна по всей науке до выгоднейшего для плавания положения. Кое-кого послали вперед на верхнюю палубу с двадцатичетырехфунтовыми ядрами и весьма обдуманно расставили здесь и там со строгим приказом не сдвигаться с места ни на дюйм, чтобы не сбить командирских расчетов. Других распределили по батарейной и коечной палубам с подобными же приказаниями. И чтобы увенчать все эти усилия, несколько карронад были сняты со своих станков и подвешены на брюках с бимсов батарейной палубы так, чтобы сообщить фрегату некоторую вибрирующую верткость и колебательную остойчивость.

И так вот все мы пятьсот болванов живого балласта выстояли всю эту ночь, часть из нас — под проливным дождем, для того только, чтобы «Неверсинк» не оказался побежденным. Но разве правители в нашем военно-морском мире обращают внимание на покой и удобство всяких чушек, когда принимают решения?

Наконец долгая тревожная ночь подошла к концу; едва появились первые проблески зари, в первую очередь окликнули впередсмотрящего на утлегаре, но ничего так и не появилось. Стало совершенно светло, и все же ничей нос не показался у нас за кормой, ничьей кормы не было впереди нашего носа.

— Куда они подевались? — недоумевал командир.

— Надо думать, сэр, у нас за кормой, за пределами видимости, — сказал вахтенный офицер.

— За пределами видимости впереди, — буркнул себе под нос Джек на своем марсе.

Так этот вопрос и остался неразрешенным. И до настоящего времени никто из смертных не сможет сказать, мы ли победили их или они нас, ибо больше мы их никогда не видели; что же касается Белого Бушлата, то он готов положить обе руки на погонные орудия «Неверсинка» и именем его поклясться, что победителями оказались янки.

После гонки несколько дней стояла прекрасная погода, во время которой пассаты непрерывно гнали нас на север. Обрадованные мыслью, что скоро окажутся дома, матросы повеселели, дисциплина на корабле, если уж говорить о ней, поослабла. Много развлечений было пущено в ход, чтобы скоротать время, в особенности собаки. Эти собачьи вахты, каждая по два часа, охватывают начало вечера и являются единственным временем в море, когда на большинстве кораблей команде разрешаются игры.

В ряду развлечений, разрешенных властями на «Неверсинке», были фехтование на палках, кулачный бой, молот и наковальня и бодание. Все они находились под непосредственным надзором капитана, иначе, принимая во внимание несчастные случаи, к которым они иной раз приводили, их, конечно, строго бы запретили. Любопытное совпадение: всюду, где командир корабля не является поклонником всяких кулакиад, команда его редко увлекается подобными забавами.

Фехтование на палках, как всякий знает, очаровательное времяпрепровождение, заключающееся в том, что двое становятся друг против друга на расстоянии нескольких футов и молотят друг друга длинными палками по башке. Упражнение это в высшей степени увлекательное, пока вам не попало, но полученный удар, по мнению разумных людей, сводит на нет все удовольствие. Когда этим спортом занимаются знатоки, они надевают на головы тяжелые проволочные шлемы, чтобы ослабить силу удара. Но единственными шлемами наших матросов были те, какими снабдила их природа. Палками служили их длинные прибойники.

Кулачный бой отличается от предыдущего развлечения лишь тем, что палки тут не деревянные, а костяные. Двое стоят друг против друга и мутузят друг друга кулаками (твердый пучок костяшек, скрепленных прочно с предплечьем, которые можно по желанию их обладателя собирать в шар или растопыривать), пока один из них, находя, что он уж достаточно отлуплен, не запросит пардона.

Молот и наковальня у любителей означает следующее. Пациент № 1 ставится на четвереньки и стоит в этой позе, между тем как пациента № 2 берут за ноги и за руки и задницей его бьют об зад пациента № 1, пока тот от силы удара не полетит по палубе.

Для бодания в том виде, в котором оно поощрялось капитаном Кларетом, требовалось обязательно участие двух негров (белые для этого непригодны). Они должны были бодаться, как два барана. Это развлечение пользовалось особой любовью капитана. Во время собак капитан постоянно вызывал Розовую Воду и Майский День на подветренную часть шкафута, чтобы полюбоваться, как они будут стукаться черепами; это благотворно действовало на его самочувствие.

Майский День был чистопородным негробыком, как его прозвали матросы; череп у него был что твой чайный котел, почему он был крайне привержен к этой забаве. А вот Розовая Вода, стройный и довольно красивый мулат, просто ее ненавидел. Но против командира не попрешь. Так что, едва подавалась команда, Розовой Воде волей-неволей приходилось обороняться, иначе бы Майский День попросту незамедлительно выбодал бы его через порт в море. Я от души жалел несчастного мулата. Но после одной из таких гладиаторских сцен жалость моя сменилась возмущением.

Под влиянием искреннего, хоть и не высказываемого вслух, одобрения командира Майский День начал презирать Розовую Воду за трусость — у этого парня, дескать, одни мозги, а черепа никакого, между тем как он, Майский День, великий воин — один череп, мозгов и в помине нет.

И вот, после того как они бодали друг друга целый вечер капитану на потеху, Майский День конфиденциально сообщил Розовой Воде, что он считает его чернозадым, а это у некоторых негров почитается величайшим оскорблением. Вскипев от обиды, Розовая Вода дал понять Майскому Дню, что он находится в совершенном заблуждении; ибо его матушка, черная рабыня, была любовницей виргинского плантатора, принадлежащего к одному из самых старинных родов штата. За этим наивным разъяснением последовало другое оскорбительное замечание; слово за слово они наконец дошли до смертного боя.