А длинным рядом портов-окон, откуда выглядывают дула орудий, военный корабль напоминает трехэтажный дом, с неглубоким подвальным этажом, расположенный в сомнительной части города, где из окон на вас поглядывают всякие подозрительные личности.

Опять приходится мне обращать внимание читателей на мой белый бушлат, который на этот раз чуть не стоил мне жизни.

Человек я мечтательного склада и во время плаванья зачастую взбирался ночью вверх по вантам, усаживался на одном из последних реев и, подоткнув под себя бушлат, предавался размышлениям. На некоторых кораблях, где мне случалось это проделывать, матросы думали, что я занимаюсь астрономией, что до известной степени соответствовало действительности, и что забирался я так высоко с исключительной целью приблизиться к звездам, ибо, наверно, страдал близорукостью. Глупейшее предположение, сказали бы иные, но не такое уж глупое, если разобраться, ибо преимуществом приблизиться к предмету на целые двести футов пренебрегать не следует. А потом, изучать звезды над широким безбрежным океаном и сейчас столь же божественное занятие, как оно было для халдейских волхвов [118], наблюдавших их вращения вокруг небесного свода с равнины.

И наконец, какое замечательное чувство, чувство, сливающее нас со всеми частицами вселенной и превращающее нас в некую часть единого целого, ощущать, что, где бы мы, морские скитальцы, ни блуждали, компанию нам готовы составить все те же дивные древние звезды; что они все светятся и будут еще долго светиться, столь же яркие и прекрасные, маня нас каждым своим лучом умереть и быть прославленными вместе с ними.

Да, да! Мы, моряки, плаваем не напрасно, мы обрекаем себя на изгнание из своего отечества, чтобы принять гражданство вселенной, и во всех наших странствиях вокруг земли нас сопровождают эти древние кругосветные плаватели — светила, которые являются и нашими товарищами по кораблю и такими же моряками, что и мы, с той лишь разницей, что они плавают в синеве небесной, а мы в синеве морской. Пусть изнеженное поколение презрительно усмехается при виде наших огрубевших рук и пальцев со смолой под ногтями. Пожимали ли они когда-нибудь более надежные руки? Пусть прощупают они наши могучие сердца, стучащие как кувалды в горячих кузницах наших грудных клеток. Пусть приложат они тросточки с янтарными набалдашниками к нашему пульсу и клянутся потом, что удары его похожи на отдачу тридцатидвухфунтовой пушки.

О, верните мне скитальческую жизнь — восторги ее, нетерпеливый трепет, засасывающие тебя водовороты! Дай мне почувствовать тебя вновь, древний океан, дай мне снова вскочить в твое седло! Мне опостылели эти мелочные сухопутные заботы и труды; меня тошнит от пыли и смрада городов. Дайте мне услышать дробь града об айсберги, а не глухие шаги пешеходов, бредущих по скучному пути своему от колыбели до могилы. Дай мне вобрать тебя в ноздри, бриз морской, и заржать от радости, когда меня окатят морские брызги. Заступись за меня перед Нептуном, сладостная Амфитрита [119], — пусть ни один ком земли не ударится глухо о мой гроб. Пусть могилой мне будет стихия, да лягу я рядом с Дрейком [120], там, где вечным сном почил он на дне моря.

Но, когда Белый Бушлат говорит о страннической жизни, он отнюдь не имеет в виду жизнь на военном корабле, каковая со всеми ее воинскими формальностями и тысячами пороков — острый нож в сердце всякого порядочного скитальца, не любящего стеснять себя условностями.

Я уже говорил, что люблю взбираться на мачту, чтобы помечтать. Так было со мной и в ночь после гибели купора. Еще до окончания своей вахты на марсе я взобрался на грот-бом-брам-рей и улегся на нем, закутавшись в свой белый бушлат, как сэр Джон Мур [121] в свой промерзший плащ.

Пробило восемь склянок, все товарищи мои по вахте отправились спать, другая вахта заступила их место, и на марсе подо мной были одни незнакомые люди. А я, вознесшись над ними на целую сотню футов, все еще пребывал в каком-то трансе, то погружаясь в сон, то всплывая в дремоту, то вспоминая прошлое, то задумываясь о будущей жизни. Последнее занятие было как нельзя более кстати, ибо будущая жизнь могла начаться для меня много раньше, чем я ожидал. Мне почудилось будто кто-то с марса дрожащим голосом окликает грот-бом-брам-стеньгу. Однако сознание снова покинуло меня. Но когда с молниеносной быстротой рей ускользнул у меня из-под ног, я инстинктивно уцепился обеими руками за фал и мигом пришел в себя. Мне показалось, будто чья-то рука сдавила мне горло; на миг мне почудилось, что некий Гольфстрим у меня в голове увлекает меня в вечность, но уже в следующее мгновение я оказался стоящим на ногах: рей уперся в эзельгофт. Встряхнувшись в своем бушлате, я убедился, что я цел и невредим.

«Кто мог это сделать? Кто посягнул на мою жизнь?» — думал я, быстро спускаясь по вантам.

— Вот оно спускается! Господи! Господи! Оно спускается! Смотри, смотри, оно белое, как койка!

— Что спускается? — заорал я, спрыгивая на марс. — Да еще белое, как койка?

— Господи, помилуй, Билл. Это всего лишь Белый Бушлат. Опять этот чертов Белый Бушлат.

Видимо, они увидели двигавшееся белое пятно на мачте и, как и положено морякам, приняли меня за призрак купора. Они окликнули меня и велели мне спуститься, дабы проверить мою телесность, но, не получив ответа, со страху отдали фал.

В бешенстве я сорвал с себя бушлат и швырнул его на палубу.

— Бушлат, — крикнул я, — тебе необходимо переменить окраску, прямой путь тебе к красильщикам, там ты изменишь цвет, чтобы я мог в дальнейшем цвести и процветать. У меня всего одна несчастная жизнь, белый бушлат, но этой жизнью я рисковать не намерен. Дело обстоит так: либо я тебя перекрашу, либо дни свои прекращу. Перекрашивать тебя можно сколько угодно, но жизнь прекращается только раз и с самыми роковыми последствиями.

Итак, на другой день, прихватив злополучный бушлат, я направился к старшему офицеру и рассказал ему, как в эту ночь я едва не погиб. Я подробно остановился на опасности, которой подвергался, будучи принят за призрак, и убедительно просил его в виде исключения сделать мне поблажку и приказать Брашу, заведующему малярной кладовой, отпустить мне немножко черной краски, дабы мой бушлат смог приобрести этот цвет.

— Вы только посмотрите, сэр, — сказал я, приближая к его глазам свой бушлат, — видели ли вы что-либо белее этого? А ночью он светится прямо как кусок Млечного пути. Ну немножечко краски, неужели вам так трудно?

— Краску транжирить мы не имеем права, — ответил он, — устраивайтесь как хотите.

— Сэр, стоит пройти ливню, и я промокаю до нитки. Мыс Горн на носу. Шесть раз обмакнуть кисть в краску — и бушлат бы мой стал непромокаемым, а жизнь оказалась вне опасности!

— Ничем не могу вам помочь, сэр. Можете идти.

Боюсь, что на том свете со мной случится неладное. Ибо если мои собственные грехи будут прощены лишь в той мере, в какой я прощу этому жестокосердному и бесчувственному старшему офицеру, спасенья мне не ждать.

Подумать только! Отказать в краске, когда простой слой ее превратил бы призрак — в человека, а сеть для сельдей — в макинтош!

Нет, не могу больше. Лопну от злости.

Но оставим на время злополучный бушлат и поговорим о моей койке и о всех злоключениях, которые я из-за нее претерпел.

Предоставьте мне достаточно места, где бы ее повесить, ну, скажем, где-нибудь между двумя пальмами на равнинах Аравии, или по диагонали, от одного мавританского столба к другому, на мраморном Львином дворе гренадской Альгамбры [122]; дайте мне подвесить ее на отвесном берегу Миссисипи так, чтобы каждый раз, взлетая над зеленой травой, она взмывала в хрустальный эфир; или предоставьте мне покачиваться в ней под прохладным куполом собора святого Петра; или опустите меня в нее с самого зенита, словно в корзину воздушного шара, чтобы я мог взлетать к самым звездам, как на качелях, — и я не променяю грубой парусиновой койки ни на какое напоминающее карету, запряженную четверкой, парадное ложе, в которое укладывают королей, когда им случается переночевать в замке Бленхейм [123].