Когда у вас хватает места, вы всегда можете использовать распорки, т. е. две горизонтальные палки, по одной с каждого конца, которые служат для того, чтобы раздвинуть края вашей койки и создать посередине обширное пространство, где вы можете ворочаться; укладываться то на один бок, то на другой; лежать на спине, если это вам заблагорассудится; вытягивать ноги сколько угодно; короче говоря, чувствовать себя свободно и непринужденно, ибо из всех гостиниц лучшая — собственная кровать.

Но когда в кубрике койка ваша оказывается одной из пятисот, когда ее теснят и давят со всех сторон, когда распорки запрещены особым указом, исходящим из командирского салона, и каждый ваш сосед ревниво охраняет права и привилегии собственной койки, установленные законом и обычным правом, тогда ваша подвесная койка становится некоей Бастилией [124] и парусиновым узилищем, в которое весьма трудно забраться и из которого столь же затруднительно выбраться и где сон оказывается не более как насмешкой и пустым словом.

Восемнадцать дюймов на брата[125] — вот все, что вам отпущено, и в этом вы должны разместиться. Ужасно! На виселице и то более просторно.

В жаркие тропические ночи койка ваша превращается в утятницу, где вы тушитесь и тушитесь, и только что не слышите, как шипит ваш организм. Тщетны все попытки увеличить свое жизненное пространство. Попробуйте только подложить себе под голову сапоги или какие-либо другие предметы, могущие послужить распорками. Все в ряду, к которому вы принадлежите, в тот же миг почувствуют посягательство на свою территорию и поднимут страшный крик, пока виновный не отыщется и его ложе не будет водворено в отведенные ему пределы.

Все отделения и команды подвешиваются в своих койках на том же уровне. Шкентросы их коек скрещиваются и перекрещиваются во всех направлениях, так что все эти койки представляют собой в конечном счете одну огромную походную кровать, расположенную между двумя палубами, отстоящими друг от друга примерно на пять футов.

Как-то в очень теплую ночь во время штиля, когда было так жарко, что надо было быть скелетом, чтобы не страдать от духоты (ибо у того кости всегда продуваются сквозняком), обливаясь потом, я ухитрился выкарабкаться из койки и, напрягая последние силы, неслышно опуститься на палубу. «Посмотрим, — подумал я, — хватит ли у меня мозгов измыслить что-либо, что дало бы мне возможность одновременно и дышать и спать. Придумал. Я опущу свою койку ниже всех, и тогда — на этом особом и независимом уровне — вся жилая палуба окажется в моем распоряжении». Итак, я опустил свою койку до желаемого уровня — около трех дюймов от палубы — и снова забрался в нее.

Но увы! Новый способ подвески придал моему ложу вид полумесяца — в то время как голова моя и ноги были на одной высоте, поясница все время куда-то оседала. Я чувствовал себя так, будто некий лучник-великан схватил меня вместо лука за пояс.

Но был еще другой выход из положения. Я подтянул свое ложе так, что оно оказалось выше всех окружавших коек. Свершив это, я последним усилием взгромоздился на него, но увы! на нем стало много хуже, чем раньше. Злополучная койка сделалась твердой и прямой, как доска, и я лежал на ней, прижатый носом к подволоку, словно покойник, упирающийся в крышку гроба.

Кончилось тем, что я с удовольствием опустился на прежний уровень и стал думать, как безумно, находясь во власти произвола, пробовать подняться выше или опуститься ниже тех, кого законы поместили на одном с тобой уровне.

А раз уж мы говорим о койках, расскажу об одном случае, имевшем место на «Неверсинке». Такие случаи повторялись три или четыре раза, исход их был различный, но ничьей гибелью не окончился. Подвахтенные крепко спали в кубрике, где царило глубокое молчание, когда внезапный удар и стон пробудили всех спящих. Успели заметить лишь низ белых брюк, метнувшихся по трапу носового люка.

Мы бросились на стон и увидели, что на палубе лежит человек. Один конец его койки не выдержал, и он чуть не ударился головой об одно из трех двадцатичетырехфунтовых ядер, которое, видно, нарочно положили туда. Когда выяснилось, что пострадавшего давно подозревали в доносительстве, этот случай не вызвал особого удивления, а то, что он, будучи на волосок от гибели, все же спасся, мало кого обрадовало.

Не могу покончить с темой коек, не упомянув об одном обстоятельстве, вызывающем недовольство матросов и в самом деле совершенно нетерпимом.

Когда военный корабль находится в плавании, матросы несут вахту через одну вахту, то есть в течение двадцати четырех часов они являются поочередно четыре часа вахтенными и четыре часа подвахтенными. Дудка разбирать койки из сеток (открытое помещение для хранения их, тянущееся вдоль фальшбортов) подается вскоре после захода солнца, а сигнал вязать их и относить наверх — одновременно с вызовом утренней вахты, иначе говоря, в восемь часов утра, так что воспользоваться ими в дневное время не представляется возможным. Все это было бы не так уж плохо, если бы матросы могли проспать всю ночь напролет. Но через ночь одной из двух вахт приходится спать всего лишь четыре часа. Если вычесть из этого времени то, которое отводится на прием вахты другой сменой, и то, что требуется, чтобы подвесить собственную койку, забраться в нее и как следует заснуть, можно сказать, что каждому через ночь приходится лежать в койке не больше трех часов. Итак, после того как вы дважды по четыре часа пробыли на верхней палубе, в восемь часов утра вы становитесь подвахтенным и до полудня никаких служебных обязанностей не несете. В это время торговый моряк укладывается в свою местную койку и имеет возможность хорошенько выспаться. Но на военном корабле ничего подобного сделать вы не можете. Ваша койка аккуратненько уложена в сетку, и там она и должна оставаться до ночи.

Но, быть может, для вас найдется где-нибудь уголок на батарейной палубе, где вы смогли бы прикорнуть? Увы, левый борт отведен под коридор для офицеров, по которому они ходят в помещение, отведенное для курения у носового порта, и в этом коридоре располагаться никому не разрешается; остается правый борт, но большая часть и этой стороны палубы занята плотниками, парусниками, брадобреями и купорами. Короче, уголков на фрегате, где вы могли бы подремать днем, так мало, что едва ли одному из десяти человек, проведших на палубе восемь часов, приходится поспать до ночи. Сколько раз после того, как мне удавалось отыскать себе подходящее пристанище, то или иное начальство будило меня и предлагало убраться.

Это серьезное неудобство превратилось у мыса Горн в тяжкое испытание. Промокнув за ночь до нитки от окатывавших меня брызг, я иной раз продолжал дрожать во время сна, стоя засыпал на верхней палубе, из-за того что не высыпался в койке.

Пока в течение трех суток свирепствовал шторм, нам была предоставлена привилегия разместиться в жилой палубе (в иные времена находящейся под запретом) и там нам разрешалось раскладывать свои бушлаты и спать утром после восьми часов, проведенных ночью под открытым небом. Но привилегия эта была крайне жалкая. Не говоря уже о промокших бушлатах, служивших нам одеялами, брызги, врывавшиеся сквозь люки, все время обдавали доски палубы, между тем как, если бы нам разрешено было использовать подвесные койки, мы спали бы сухие, не обращая внимания на этот потоп. Мы старались устроиться потеплей и поудобней путем самой тесной укладки, так чтобы от нас пошло хоть немножечко пару, поскольку камина здесь не было. Быть может, вам приходилось видеть, как складывают трупы, предназначенные для иллюстрации зимних лекций какого-нибудь профессора хирургии? Вот так лежали и мы — носок к каблуку, лицо к спине, плотно прилаженные друг к другу, ляжка к ляжке, коленка под коленку. Влага в наших бушлатах от столь плотной укладки начинала понемногу испаряться. Но все это было похоже на то, как если бы вас поливали кипятком, чтобы не дать вам замерзнуть, или как если бы вас завернули в мокрые простыни в водолечебнице.