Кроме ряда привлекательных сторон, которым отличался «Клуб сорокадвухфунтовых», он обладал еще одним преимуществом: благодаря тому, что в состав его входило столько унтер-офицеров, его членам не приходилось дежурить ни в качестве коков, ни в качестве официантов. Делом этим в течение всего плавания занимался некий парень, носивший звание постоянного кока. Это был длинный, бледный мошенник, прозванный Ссеком [106]. В очень жаркую погоду этот Ссек усаживался у скатерти и обмахивался полой своей рубахи: он имел неизящную привычку носить ее навыпуск. Председатель нашего клуба Джек Чейс часто пенял ему за это нарушение приличий. Но кок наш уже настолько привык так себя вести, что перевоспитать его оказалось невозможным. Первое время Джек Чейс страдал за меня как за новоизбранного члена клуба и неоднократно просил меня извинить вульгарность Ссека. Как-то раз он закончил свои замечания философской мыслью: «Что с него возьмешь, Белый Бушлат, дружище? Вся беда в том, что наш благородный клуб вынужден обедать вместе со своим коком».

Этих постоянных коков было на корабле несколько. Люди они были ничем не примечательные и никаким уважением не пользовавшиеся — глухие ко всем благородным побуждениям, не ведавшие мечты о непокоренных мирах и вполне довольные возможностью месить свои пудинги, настилать на палубу скатерть и выстраивать на ней три раза в день свои котелки и миски — и так в течение всех трех лет плавания. Их очень редко приходилось видеть на верхней палубе, содержали их где-то внизу, чтоб они меньше попадались на глаза.

Для спокойного созерцательного человека, не склонного к шуму, к чрезмерному упражнению своих членов и ко всякой бесполезной суете, нет ничего мучительней занятия, именуемого на военных кораблях боевой тревогой.

Поскольку всякий военный корабль строится и снаряжается в плавание для того лишь, чтобы вести бой и стрелять из орудий, считается необходимым должным образом обучить команду всем тайнам военно-морского искусства. Отсюда и ведет начало боевая тревога, сводящаяся к расстановке всех чинов команды по боевым постам у орудий на различных палубах для некой мнимой битвы с воображаемым врагом.

Сигнал к ней подается корабельным барабанщиком, отбивающим своеобразную дробь, отрывистую, с перебоями, раскатами и шарканьем. Кажется, будто идут в бой подкованные железом гренадеры. Это подлинная песня с замечательным текстом. Слова припева, расположенные весьма мастерски, могут дать представление о мотиве:

В жаркую погоду эти развлечения с орудиями, мягко выражаясь, в высшей степени неприятны и спокойного человека способны привести в ярость и бросить в пот. Что касается меня, то я их ненавидел.

Сердце у меня Юлия Цезаря, и при случае я сражался бы как Кай Марций Кориолан [108]. Если бы мою возлюбленную и вовеки славную родину грозился захватить враг и она оказалась в смертельной опасности, пусть бы только Конгресс посадил меня на боевого коня и послал в самый авангард, вот тогда бы все увидели, как я стал бы сражаться. Но трудиться и потеть в вымышленной схватке; безрассудно растрачивать бесценное дыхание моего бесценного организма в смехотворной битве, где все — бутафория и обман; метаться по палубам, делая вид, что относишь вниз раненых и убитых; быть поставленным в известность, что корабль вот-вот должен взлететь на воздух, для того чтобы ты мог подготовиться к настоящему взрыву, — слуга покорный. Все это я презираю как недостойное храброго человека и истинного моряка.

Таковы были мои взгляды в то время и таковыми они остались и по сей день, но так как на фрегате свобода мысли у меня не простиралась до свободы слова, я был вынужден помалкивать, хотя и испытывал некоторый зуд адресовать свои соображения по этому поводу его превосходительству Коммодору — конфиденциально, в собственные руки.

По боевому расписанию я должен был обслуживать батарею тридцатидвухфунтовых карронад[109].

Пост этот был мне совсем не по душе, ибо любому на корабле известно, что в бою шканцы самое опасное место. Объясняется это тем, что там стоят офицеры первейшего ранга, а неприятель имеет нерыцарскую привычку метить в их пуговицы. Если бы нам случилось вступить в бой с неприятельским кораблем, разве можно было быть уверенным, что какой-нибудь мазила-стрелок с вражеского марса не прострелит вместо коммодора меня? Попади они в него, он не обратил бы на это особого внимания, ибо подобное с ним случалось не раз, да к тому же одна пуля в нем уже сидела. Между тем как я был совершенно непривычен к тому, чтобы всякие свинцовые пилюли столь неразборчиво носились по соседству с моей головой. Кроме всего прочего, наш корабль был флагманским, а каждый знает, каким опасным местом были шканцы на флагманском корабле Нельсона во время Трафальгарского боя; как марсы неприятеля были набиты стрелками, усиленно перчившими английского адмирала и его офицеров. Немало, верно, бедных матросов на шканцах получило пулю, адресованную какому-либо обладателю эполет.

Чистосердечно высказав свои чувства по этому поводу, я отнюдь не хочу лишать себя возможности считаться человеком поразительной доблести. Я только выражаю свое крайнее нежелание быть застреленным вместо кого-то другого. Если уж мне суждено получить пулю, пусть стрелок имеет в виду именно меня. Тот фракиец, который вместе с приветом послал в македонского царя стрелу, на коей было написано: «В правый глаз Филиппа», прекрасный пример всем воинам. Торопливая, необдуманная, беспорядочная, безрассудная, беспардонная манера сражаться, вошедшая в привычку у современных солдат и матросов, просто невыносима для всякого серьезного, методического пожилого джентльмена. В таком бою нет ни уменья, ни отваги. Две стороны, вооружившись свинцом и старым железом, окружают себя дымной тучей и швыряются этим свинцом и старым железом куда попало. Окажись вы в пределах досягаемости, вас ранят, даже, возможно, убьют, а нет — так вы спасены. В морском бою, если, по счастью или по несчастью, в зависимости от обстоятельств, ядро, выпущенное наугад сквозь дым, свалит за борт вашу фок-мачту, а другое отшибет вам руль, корабль ваш окажется калекой, предоставленным на милость неприятеля, который, разумеется, объявит себя победителем, хотя, собственно говоря, эта честь принадлежит скорее силе тяготения, воздействующей в дыму на неприятельские снаряды. Вместо того чтобы забрасывать друг друга всяким старым железом и свинцом, много лучше было бы в полном дружелюбии подбросить медяк и договориться, что выигрывает решка.

Карронада, к которой я был приставлен, значилась пушкой № 5 в боевом расписании нашего старшего офицера. Но среди ее прислуги она ходила под прозвищем «Черная Вета». Имя это было ей дано ее командиром, красавцем-негром, в честь его возлюбленной, цветной леди из Филадельфии. При Черной Вете я состоял прибойничным и банителем, причем и снаряды я забивал и банил свою пушку с похвальным рвением. У меня нет сомнения, что, случись мне и моей карронаде участвовать в Абукирском бою, мы покрыли бы себя неувядаемой славой, прибойник был бы повешен в Уэстминстерском аббатстве, а я, получив от короля дворянство, был бы осчастливлен собственноручным рескриптом его величества, переданным мне надушенной десницей его личного секретаря.

Но что за адова работа была помогать высовывать из порта и всовывать обратно в порт эту металлическую махину, особенно поскольку все это требовалось делать мгновенно. Затем по сигналу омерзительной скрежещущей трещотки, вращаемой самим командиром корабля, нас заставляли бросать орудия, хвататься за пики и пистолеты и отражать нападение воображаемого неприятеля, взявшего наш корабль на абордаж и, согласно фантазии офицеров, наседавшего на нас со всех сторон одновременно. Порубив и поколов их некоторое время, мы бросались назад к орудиям и снова начинали дергаться в судорожных рывках.