Начальник полиции поймал их на месте преступления и привел на судилище. Капитан вышел вперед.

— Бросдиде, сэр, — сказал бедный Розовая Вода. — Бзе божло од эдого бодания. Майзкий День нанез мне 'зкорбление [366].

— Начальник полиции, — произнес командир, — вы собственными глазами видели, как они дрались?

— Так точно, сэр, — ответил начальник полиции, козырнув.

— Поставьте люки, — сказал командир. — Я покажу вам обоим, что хоть время от времени я и даю вам побаловаться, но никаких драк не допущу. Выполняйте свои обязанности, боцманмат!

И обоих выдрали.

Справедливость требует отметить, что, хотя Майский День и был явным любимцем командира (во всяком случае, пока он был на ринге), тот не сделал ему ни малейшей поблажки — факт, мимо которого пройти нельзя. Он самым беспристрастным образом велел всыпать обоим неграм по первое число.

Как и в тот раз у мыса Горн, когда тотчас же вслед за театральным представлением последовала порка и мое внимание было привлечено тем, что начальство состроило свои шканечные рожи, показав, как быстро морской офицер способен возвращаться к обычной строгости после случайного послабления, так и теперь я на примере капитана Кларета еще раз убедился в справедливости своих выводов. Любому неморяку наш командир, с веселым и добродушным лицом наблюдающий во время приятной собаки за единоборством гладиаторов на шкафуте и бросающий время от времени шутливое замечание, — такому неморяку капитан Кларет показался бы снисходительным отцом своей команды, пожалуй, даже слишком добросердечным для того, чтобы поддерживать престиж, подобающий его положению. Он счел бы, что к капитану Кларету в высшей степени применимы два ходячих поэтических сравнения командира корабля с отцом родным и его же с наставником учеников, каковые сравнения были созданы великими морскими юристами, знатными лордами Тентерденом [367] и Стоуэллом [368].

Есть ли на свете что-либо отвратительней способности офицеров строить шканечные рожи после того, как они только что выглядели веселыми и добродушными? Как у них совести на это хватает? Мне кажется, что, если бы я хоть раз улыбнулся человеку — безразлично, сколь бы низко по сравнению со мной он ни стоял, — у меня рука бы не поднялась присудить его к позорному наказанию кошками. О, офицеры на всех океанах и морях мира! Ежели хоть раз вы состроили эту шканечную рожу, уж не меняйте ее ни под каким видом, не вводите людей в обман случайным ласковым выражением. Из всех оскорблений самое жгучее то, которое господин наносит рабу минутным к нему снисхождением. Запомните хорошенько властелина, чаще всего проявляющего снисходительность, ибо он, когда представится случай, окажется самым злейшим тираном.

Когда я вместе с другими матросами вынужден был присутствовать при порке бедняги Розовой Воды, мне и в голову не могло прийти, какой сюрприз готовит мне судьба на следующий же день.

«Несчастный мулат! — думал я, — тебя, представителя угнетаемой расы, они унижают как собаку. Но я-то, слава богу, белый».

Правда, я видел, как экзекуции подвергались и белые, ибо, какой бы цвет кожи ни был у моих товарищей, надо всеми тяготела угроза той же кары. И все же в нас всегда живет какая-то надежда, заставляющая даже в самом униженном положении ловить малейшую возможность самообмана и считать себя в чем-то выше других, которых мы считаем на ступень ниже себя.

«Бедняга Розовая Вода, — продолжал я свои размышления, — несчастный мулат. Да ниспошлет тебе небо избавление от унижений!».

Для того чтобы читателю стало вполне понятно дальнейшее, мне надо будет вернуться к тому, о чем я уже говорил, а именно, что при всяком повороте оверштаг каждый матрос на военном корабле имеет определенное место, к которому он приписан. Какое именно место, это должен сообщить ему старший офицер, и как только раздается команда приготовиться к повороту оверштаг или повороту через фордевинд, долг каждого матроса — немедленно оказаться на своем посту. Но когда я впервые прибыл на фрегат, среди различных номеров и постов, которые определил мне старший офицер, он забыл уведомить меня, где мне надлежит находиться в этих именно случаях, и вплоть до ныне описываемого момента я не подозревал, что при поворотах должен выполнять какую-то определенную работу. Что касается прочих матросов, то у меня создалось впечатление, будто они хватаются за первую попавшуюся снасть, как это делается в подобных случаях на купеческих судах. И в самом деле, как я потом выяснил, состояние дисциплины на корабле было таково, — хотя бы в этом отношении, — что весьма немногие смогли бы определенно сказать, где их место при поворотах оверштаг и через фордевинд.

— Команде к повороту оверштаг приготовиться! — таково было объявление, сделанное боцманматами у люков на следующее утро после расправы с Розовой Водой. Только что пробило восемь склянок — полдень, и спрыгнув со своего белого бушлата, который я постелил между двумя пушками, чтобы соснуть на батарейной палубе, я бегом поднялся по трапу и, как обычно, ухватился за грота-брас, за который уже держалась пятьюдесятью руками цепочка матросов, потоком устремившаяся по палубе к носу. Едва в рупор была подана команда: «Грот-марсель перекинуть», я потянул за этот брас с такой готовностью и силой, что, по-моему, участие мое при производстве поворота заслуживало по меньшей мере благодарности и серебряного жбана в подарок от Конгресса.

Но что-то наверху заело в тот момент когда брасопили реи; возник некий туман, и с гневно нахмуренным челом капитан Кларет подошел выяснить, кто был в нем повинен. Оказалось, что некому было отдать грота-топенант с подветренной стороны. Но кто-то из матросов отдал наконец снасть, и реи, уже ничем не задерживаемые, повернулись.

Когда последний конец был сложен в бухту, командир пожелал узнать у старшего офицера, кто должен был стоять на подветренном, тогда правом грота-топенанте. Не скрывая раздражения, старший офицер послал кадета за корабельным расписанием и, просмотрев его, обнаружил, что против данного поста вписано мое имя.

Я в это время находился внизу, на батарейной палубе, и ничего о том, что творилось, не подозревал; но уже через несколько мгновений боцманматы выкрикивали мое имя у всех люков и вдоль всех трех палуб. В первый раз приходилось мне слышать, как его повторяют вплоть до самых отдаленных уголков корабля, и прекрасно понимая по примеру других, что это может означать, я почувствовал, что комок застревает у меня в горле, и поспешил спросить Флюта, боцманмата у носового люка, с чего это меня вызывают.

— Командир судить тебя будет, — ответил он, — верно, выпорют.

— А за что?

— Господи! Ты что? Мелом лицо вымазал?

— Нет. Зачем меня вызывают? — повторил я вопрос.

Но в этот момент имя мое с громоподобной силой выкрикнул другой боцманмат, и Флют велел мне поторапливаться, намекнув, что скоро я пойму, на что я понадобился командиру.

Я проглотил комок, подступивший к горлу, когда поднялся на верхнюю палубу, на мгновение замер на месте, а затем в полном неведении того, в чем меня могут обвинить, направился на грозное судилище.

В тот момент, как я поравнялся со входным трапом, я заметил, что старшины-рулевые налаживают решетчатый люк. Боцман уже держал наготове зеленый мешок с кошками, а начальник полиции только и ждал, чтобы снять с наказуемого рубаху.

Опять я судорожно проглотил душивший меня комок и оказался перед капитаном Кларетом. Его покрасневшее лицо явно свидетельствовало о дурном расположении духа. Среди кучки офицеров, окружавших его, был и старший лейтенант, который, когда я прошел на шканцы, посмотрел на меня так, что мне стало ясно, как он зол на меня за то, что, сам того не зная, я бросил тень на его усилия поддержать добрую дисциплину во вверенной ему команде.