Так вот, этот командир погонного орудия был прямой, искренний, смиренно-верующий старик и, будучи командиром пушки, лишь зарабатывал себе на хлеб, но как мог он руками, вымазанными в порохе, преломить в высшей степени мирный и покаянный хлеб Тайной вечери? Хотя на берегу он, видимо, не раз принимал участие в том священном таинстве. То, что оно не производится на военном корабле, хотя на корабле есть капелланы, которые могли бы свершить его, и по крайней мере несколько причастников, готовых принять в нем участие, диктуется, видимо, достойным всяческой похвалы сознанием его неуместности.

Увы! Самая совершенная праведность в нашем военно-морском мире оказывается в конце концов лишь неосуществленным идеалом. И теми максимами, которые мы в надежде, что воцарится золотой век, деловито внушаем язычникам, сами мы, христиане, пренебрегаем. Весь строй современного общества так явно несовместим с практическим приятием христианской кротости, что невольно напрашивается мысль: хотя благословенный наш Спаситель был полон небесной мудрости, Евангелию его все же недостает мудрости мирской — не хватает ему должной оценки нужд народных, требующих по временам кровавых побоищ и войн; недостает оценки важности общественного положения, титула и денег. Но все это лишь говорит о божественной природе Иисуса, поскольку Бёрнет [421] и наилучшие богословы утверждают, что она была не чисто человеческой — не такой, как у обыкновенного мирского человека.

После того как мы дошли с хорошим, стойким ветром до экватора, наступил штиль, и мы простояли три дня, как зачарованные, на одном и том же месте. Корабль у нас был, без сомнения, в высшей степени мощный — пятьсот человек команды, коммодор, командир корабля, а им в поддержку длинные батареи тридцатидвух- и двадцатичетырехфунтовок; однако, несмотря на все это, мы стояли на месте и покачивались, беспомощные, как младенец в люльке. Будь это шторм, а не штиль, с каким восторгом зарылись бы мы в волны нашим доблестным бушпритом, словно нацеленной пикой. Но как бывает и с людьми, этот спокойный, пассивный враг — не сопротивляющийся и вместе с тем неодолимый — так и остался непобежденным.

В течение трех дней жара стояла нестерпимая. Солнце растопило смолу в пазах, во всю длину фрегата были натянуты тенты; палубы все время опрыскивали водой. В это время произошло печальное, хоть и не слишком необычное на корабле событие. Но для того, чтобы подготовить читателя к его изложению, необходимо рассказать, что представляет собой судовой лазарет.

Лазарет — это та часть корабля, куда помещают неспособных нести службу матросов; во многих отношениях он походит на больницу на берегу. Как и на большинстве фрегатов, лазарет на «Неверсинке» находился в третьей палубе, если считать сверху. Он был расположен в крайней передней оконечности этой палубы, охватывая треугольную носовую часть в носу корабля. Таким образом, это было подземное помещение, в которое даже в полдень едва проникал радостный луч дневного света.

На таком мореходном судне, как фрегат, которому приходится нести на себе груз вооружения и всевозможных запасов, кубрик — палуба жилых помещений — расположен частично ниже ватерлинии. В гавани, где нет волнения, некоторая циркуляция воздуха поддерживается через большие круглые скважины, просверленные в верхней части бортов несколько выше ватерлинии и именуемые вентиляционными отверстиями. Перед выходом в море эти отверстия должны быть заткнуты, проконопачены, а щели герметически закупорены варом. Когда они закрыты, естественный приток наружного воздуха в лазарет прекращается. На «Неверсинке» некоторое мизерное его количество подводилось туда искусственным образом. Но поскольку единственным средством для этого служил виндзейль, объем воздуха зависел от силы ветра. В штиль его не было вовсе, а в сильный шторм виндзейль приходилось совершенно убирать, так как на больных сильно дуло. Не доведенная до верху переборка отделяла лазарет от остальной части палубы, где подвешивались койки вахт; таким образом, до него доносился весь галдеж, поднимавшийся при их смене.

Заведовал лазаретом лекарский помощник, в помощь ему было придано несколько санитаров. Это было то самое лицо, которое помогало при ампутации ноги у марсового. Его всегда можно было найти на его посту как днем, так и ночью.

Лекарский помощник этот заслуживает особого описания. Это был низкого роста бледный молодой человек с глубоко сидящими глазами, наделенный тем особым выражением восставшего из гроба Лазаря [422], столь часто наблюдаемым у санитаров. Он почти никогда не показывался на верхней палубе, а когда появлялся на свет божий, имел какой-то сконфуженный вид и застенчиво мигал. Солнце было сотворено не для него. Его нервы приходили в смятение при виде крепких морских волков на баке, от шума и суеты на верхней палубе, а потому он предпочитал зарыться в глубины корабля, туда, где ему в силу давней привычки дышалось привольнее.

Молодой человек этот никогда не позволял себе легкомысленных разговоров; говорил он только о рецептах врача; каждое слово его было пилюлей. Его никогда не видели улыбающимся; даже серьезным-то он выглядел не так, как все люди; лицо его имело выражение какого-то мертвенного смирения перед своей судьбой. Странно все же, что столько людей, заботящихся о нашем здоровье, сами имеют в высшей степени болезненный вид.

С лазаретом, где царил лекарский помощник, была связана хоть территориально и отделенная от него, ибо соседствовала с судовой канцелярией, самая взаправдашняя аптека, ключ от которой он держал при себе. Оборудована она была в точности как аптека на берегу, со всех четырех сторон рядами полок, заставленных зелеными бутылками и банками. Внизу было множество выдвижных ящиков, на которых были непонятно сокращенные латинские названия, выполненные золотыми буквами.

Лекарский помощник открывал свою аптеку на час или два каждое утро и каждый вечер. В верхней части двери были сделаны жалюзи, которые он поднимал, когда выдавал лекарства, дабы допустить хоть малую толику воздуха. И там он восседал на табурете, прикрыв глаза зеленым козырьком, и орудовал пестиком в огромной железной ступе, более всего походившей на гаубицу, смешивая какие-нибудь снадобья с ялапой [423]. Коптящая лампа отбрасывала трепетный отблеск оттенка желтой лихорадки на его бледное лицо и плотно уставленные банки.

Иной раз, когда я чувствовал, что мне нужно принять какое-нибудь лекарство, но не был достаточно болен, чтобы явиться к врачу на прием, я с утра отправлялся к лекарскому помощнику в его логово под вывеской пестика и просил выдать то или другое. Не говоря ни слова, этот живой труп готовил мне микстуру в оловянной кружке и передавал ее через маленькое отверстие в двери, точно кассир, вручающий сдачу в театральной кассе.

У переборки, в которой была устроена дверь, находилась маленькая полочка, куда я ставил свою оловянную кружку и смотрел на нее некоторое время в нерешительности, ибо я отнюдь не Юлий Цезарь, когда дело касалось принятия необходимого лекарства; а принимать его так прямо, ничем не скрасив, не заглотав с ним какой-либо кусочек, чтобы оно легче прошло; короче говоря, явиться по собственному почину к аптекарю и там у прилавка проглотить свое снадобье, как если бы оно было мятной водкой со льдом, стаканчик которой вы опрокидываете в баре гостиницы, — это было поистине горькой пилюлей. Правда, бледный молодой аптекарь с вас за это ничего не брал, и в этом было немалое утешение, ибо разве не странно, мягко выражаясь, платить береговому аптекарю деньги — звонкие доллары и центы — за то, что он вам дает какое-то там омерзительное лекарство?

Оловянная кружка моя долго дожидалась своей очереди на полочке. Впрочем, «Пилюля», как матросы прозвали его, не обращал ни малейшего внимания на мою медлительность и в суровом, печальном безмолвии продолжал толочь пестиком в ступке или завертывать в бумажки порошки, пока под конец не появлялся новый пациент, и я с внезапной решимостью отчаянья не проглатывал свой шерри-коблер [424], унося с собой во рту высоко на грот-марс фрегата его невыразимый вкус. Не знаю, вызвано ли это было широкими размахами качки, которые мне приходилось испытывать у себя там, но, стоило мне принять лекарство и забраться затем наверх, как я начинал травить. Длительного облегчения оно мне почти никогда не приносило.