В американском флоте в настоящее время господствуют порядки, унаследованные от флота монархической Англии в том виде, в каком они были приняты там более века назад; и с тех пор существенных изменений в них не произошло. Между тем, как и Англия, и Америка успели за это время в значительной мере проникнуться либеральным духом и помпезность в высших сферах на берегу стала представляться более развитым людям абсурдной, смехотворной и некоей пародией на героическое, между тем, как самый истинно великий из всех властителей земли — президент Соединенных Штатов — может запросто войти в свой дом с зонтиком под мышкой, не сопровождаемый ни военной охраной, ни духовым оркестром, и сесть в вагон железной дороги, в дилижанс или в омнибус рядом с самым скромным гражданином, на американских военных кораблях все еще держатся давно отошедшие в прошлое ходульный церемониал и ребячливая помпезность старомодного Мадридского двора. В самом деле, если обращать внимание только на внешность, коммодор выглядит куда более важным лицом, нежели президент двадцати миллионов свободных граждан.

Мы, простые сухопутные жители, охотно предоставили бы коммодорам спокойно наслаждаться всеми этими позлащенными свистульками, трещотками и безделушками, раз они доставляют им такое удовольствие, не будь это связано с самыми плачевными последствиями для их подчиненных.

Вряд ли кто станет отрицать, что морского офицера следует поставить в условия, способные внушить к нему необходимое уважение, но вместе с тем не менее очевидно, что излишняя торжественность, окружающая начальника, неизбежно и естественно порождает известное чувство унижения и раболепства в душах большинства подчиненных, которые непрерывно видят такого же смертного, как и они, витающего высоко над ними этаким тысячекрылым архангелом Михаилом. А так как эта важность в постепенно уменьшающейся степени является принадлежностью всех офицеров вплоть до кадета, зло соответственно приумножается.

Надлежащие чинопочитание и чувство субординации нимало не пострадали бы, если бы начисто отказались от всей этой праздной мишуры, которая льстит лишь офицерскому высокомерию и ни малейшей пользы государству не приносит. Но чтобы добиться этого, мы, избиратели и законодатели, не должны трепетать перед авторитетами.

То, что говорят о равнении на высшее, а не на низшее, может казаться вполне убедительным тем, кто не видит заключенной в этом положении бессмыслицы. Дело в том, что ради достижения должного уровня необходимо срезать вершины. Не сделаешь же каждого матроса коммодором? И как поднять уровень долин, не срыв для этого ненужные верхушки окрестных холмов.

В этом смысле весьма желательны осторожные, но демократичные законодательные нововведения. И несколько принизив, хотя бы в этом отношении, морских офицеров, отнюдь не посягая на их законное достоинство и авторитет, мы соответственно возвысим простого матроса, не ослабив субординации, которую ему следует всемерно внушать.

Нигде для большинства матросов время не тянется так гнетуще долго, как во время стоянки корабля в гавани.

Одним из главных моих противоядий против ennui[209] во время пребывания нашего в Рио было чтение. На корабле имелась общедоступная библиотека, содержавшаяся на казенный счет и находившаяся в ведении одного из капралов морской пехоты, сухонького человека, до известной степени приверженного к литературе. В былые времена на берегу он служил почтовым чиновником. Привыкнув выдавать письма до востребования, он сменил теперь письма на книги. Держал он их в большой бочке на жилой палубе, и когда ему приходилось доставать какую-нибудь определенную книгу, вынужден был опрокидывать всю бочку так, как будто высыпал из нее картофель. Это приводило его в очень дурное настроение и делало чрезвычайно раздражительным, что свойственно большинству библиотекарей. Кому был поручен выбор этих книг, я не знаю, но некоторыми мы, верно, были обязаны священнику, который так любил гарцевать на Колриджевом немецком скакуне [210].

Среди них были «Книга о природе» Мейсона Гуда [211], превосходное сочинение, хотя и не слишком приспособленное для матросского чтения; «Искусство войны» Макьявелли [212] — материя достаточно сухая; фолиант «Проповедей» Тиллотсона [213] — прекрасное чтение для лица духовного, но неспособное доставить особенное удовольствие грот-марсовому; «Опыты» Локка [214] — несравненные опыты, как всем известно, но никуда не годное чтение на море; «Жизнеописания» Плутарха [215] — изумительные биографии, написанные великолепным языком, где жизнеописанию каждого грека противопоставлено жизнеописание римлянина, но, с точки зрения матроса, мало что стоящие по сравнению с «Жизнеописаниями адмиралов». Наконец, «Лекции» Блера [216], университетское издание, прекрасное руководство по риторике, но, увы, ничего не говорящее о таких морских выражениях, как сплеснить грота-брас [217], скрепить бушприт с водорезом, обнести тросом свайный куст и связать его концы плоским штыком. Были здесь и многочисленные бесценные, но неудобочитаемые тома, вероятно купленные по дешевке на распродаже библиотеки какого-нибудь университетского профессора.

Но я черпал для себя немало приятного в книгах иных славных старых авторов, на которые я натыкался в разных углах корабля у разных унтер-офицеров. Одна из этих книг была «История Алжира» Моргана, чудеснейший старинный том in quarto[218], изобилующий живописными повествованиями о корсарах, пленных, тюрьмах и морских сражениях и упоминающий о некоем жестоком старом дее, которого под конец жизни так заела совесть за все живодерства и преступления, которые он совершил, что в страшной тревоге он просыпался в четыре часа утра и должен был отправляться гулять до завтрака, чтобы хоть немного успокоиться. Было еще почтенное сочинение с заключением, подписанным сэром Кристофером Ренном [219], который удостоверяет, что изложенное в книге соответствует действительности, — «Пленение на Цейлоне» Нокса [220], издания 1681 года, с массой историй о черте, который, по мнению суеверных жителей, наводил ужас на страну. Чтобы умаслить его, жрецы приносили ему в жертву пахтанье[221], рыжих петухов и колбасу. А дьявол с воем носился по лесам и пугал путников до сумасшествия. Островитяне горько жаловались Ноксу, что у них в стране проходу нет от чертей и посему нет надежды, что им когда-либо станет лучше. Нокс клянется, что собственными ушами слышал, как выл дьявол, хотя ему так и не удалось увидеть его рогов; звук этот был ужасен и чем-то напоминал лай голодного мастифа.

Затем были «Письма» Уолпола [222], весьма остроумные и дерзкие при всей своей вежливости, и несколько разрозненных томов пьес, каждый из которых представлял собой сокровищницу чудеснейших произведений, не сравнимых с той дрянью, которую ныне выдают за драмы. Там были «Мальтийский еврей» [223], «Древний Фортунатус» [224], «Светская барыня» [225], «Вольпоне», «Алхимик» [226] и множество других великолепных драм эпохи Марло, Бен Джонсона и литературных Дамона и Пифия [227] — дивных, сочных Бомонта и Флетчера [228], тень славы которых бок о бок с тенью Шекспира протянулась далеко-далеко по беспредельной долине последующих поколений. И не дай бог, чтобы тень эта когда-либо уменьшилась, но и не дай бог, чтобы тень святого Шекспира когда-либо удлинилась, иначе немедленно поднимется туча комментаторов и, покрыв весь священный текст, как саранча, сожрет его начисто, не оставив и точки над i.