Немало матросов приложило великие усилия, ухаживая за своей шевелюрой, которую франтоватые молодые люди из кормовой команды отпустили до плеч, словно завитые кавалеры [444] Карла I. Многие матросы с естественно вьющимися, как усики лозы, волосами гордились тем, что они называли любовным завитком, — курчавыми прядками волос на висках у самого уха. Мода эта, свойственная одним матросам, возникла, видимо, для того, чтобы восполнить пробел, возникший, когда исчезла Роднеевская косица, которую носили лет пятьдесят назад.

Другая часть команды старательно отращивала кто длинные прямые пряди à la Виннебаго [445], кто — пучки волос морковного цвета, кто щетину неопределенно песочной окраски. Желая обрести изрядную копну волос на голове, они отращивали свою морковную растительность, не обращая внимания на насмешки. Выглядели они истинными гуннами и скандинавами; одного из них, молодого парня из Северо-Восточных штатов, обладателя незавидной бамбуковой заросли желтого цвета на голове, прозвали даже Дикарем Петером [446], ибо можно было подумать, что его, как дикого кота, поймали где-то в сосновых лесах штата Мэн. Но имелось множество роскошных волнистых шевелюр, которые можно было противопоставить плачевному зрелищу головы Питера [447].

Со всеми этими пышными бакенбардами и почтенными бородами всех разновидностей и фасонов (начиная от бород à la Карл V и Аврелиан [448] и кончая бородами козлиными и клинышками), а также копнами волос команда наша выглядела компанией гривастых королей меровингов [449], перемешанной с дикими ломбардцами, или лангобардами [450], получившими свое наименование от длинных бород.

Предыдущая глава удачно вымостила дорогу к настоящей, в которой Белому Бушлату придется сокрушенно описывать прискорбное событие, наполнявшее «Неверсинк» протяжными жалобами, эхом отдававшимися по всем его палубам и марсам. Столь подробно расписав наши роскошные локоны и трижды величественные бороды, я охотно поставил бы здесь точку, не подымая завесы над тем, что последовало, но правдолюбие и добросовестность запрещают мне это.

И вот теперь, когда я верчусь вокруг да около и топчусь на месте, не решаясь начать этот печальный рассказ, на меня находит непреодолимое чувство грусти, которое я никак не могу побороть. Что за безжалостное истребление волос! Что за Варфоломеевская ночь [451] и Сицилийская вечерня [452] загубленных бород! Ах, кто бы поверил! Чувство солидарности побуждает меня пощупать и свою каштановую бороду, пока я пишу эти строки, и я благодарю доброжелательные светила, что каждый драгоценный волосок ее навеки за пределами досягаемости безжалостных корабельных стригачей.

Но эту печальную и в высшей степени серьезную историю надлежит изложить точно во всех подробностях. В течение плавания многие офицеры выражали негодование по поводу того, с какой безнаказанностью матросы разводили под носом самые обширные плантации волос. На бороды они смотрели еще менее одобрительно. Они-де выглядят не по-флотски, неподобающе для моряка; словом, такие бороды — позор для флота. Но так как капитан Кларет помалкивал, а офицерам не полагалось по собственному почину проповедовать крестовый поход против любителей бакенбардов, старая баковая гвардия все еще благодушно поглаживала свои бороды и милые юноши из кормовой команды продолжали любовно перебирать пальцами свои кудри.

Быть может, великодушие командира, разрешавшего до поры до времени отращивание бород, проистекало оттого, что у него самого на царственной щеке красовалось пятнышко бороды, которая, если только верить сплетням, должна была скрыть нечто такое, что, по словам Плутарха, скрывал император Адриан [453]. Но должен отдать командиру корабля справедливость, против которой я никогда не погрешу: борода его не выходила за пределы, предписанные Морским министерством.

Согласно недавнему приказу из Вашингтона, бороды как офицеров, так и матросов должны были быть аккуратно распланированы и разбиты, как клумбы в саду, причем нижняя граница бороды не должна была ни под каким видом спускаться ниже линии рта для того, чтобы не отличаться от норм, принятых в армии. Приказ этот прямым образом противоречил теократическому закону, изложенному в двадцать седьмом стихе девятнадцатой главы Левита: «Не порти края бороды твоей». Но законодатели не всегда согласуют свои статуты с библейскими установлениями.

Наконец, когда мы пересекли тропик Рака и стояли у наших пушек на вечернем построении, а заходящее солнце сквозь отверстия портиков озаряло каждый наш волосок, так что наблюдателю, расположенному на шканцах, два длинных ровных ряда бород рисовались сплошной густой рощей, в тот несчастливый час, надо думать, жестокая мысль вселилась в душу нашего командира.

«Порядочную компанию дикарей, — подумал он, — отвожу я в Америку; народ будет принимать их за диких кошек и турок. А кроме этого, припоминается мне — это и противно закону. Нет, так дело не пойдет. Их надо подстричь и выбрить. Решено и подписано».

Я не поручусь, что это были в точности те слова, которые в тот вечер вертелись на уме у командира; ибо метафизиками еще не установлено, думаем ли мы словами или мыслями. Но что-то в этом духе командир, наверное, должен был думать. Во всяком случае в тот же самый вечер команда «Неверсинка» была потрясена внеочередным сообщением, сделанным у грот-люка батарейной палубы боцманматом. Впоследствии выяснилось, что он в этот день перебрал.

— Эй, слышите вы на корабле? Все, у кого волосы на голове, обрейте их, а все, у кого бороды, подстригите их!

Обрить наши христианские головы! Подстричь наши обожаемые бороды! Да что, командир корабля рехнулся, что ли?

Но тут к люку ринулся боцман и, изрядно отругав пьяного помощника, громоподобно провозгласил истинный вариант приказа, выпущенного шканцами. В исправленной редакции он звучал следующим образом:

— Эй, слышите вы на корабле? Все, у кого длинные волосы, подстригите их коротко, а все, у кого большие бакенбарды, подстригите их сообразно с Морским уставом.

Это несколько облегчало дело, но все же что за варварство! Лишаться наших чудных «возвратниц» за тридцать дней до прибытия домой? «Возвратниц», которые мы так бережно растили? Потерять их с одного жестокого взмаха ножниц? Неужто наши склоненные налитые колосья пожнут низкие брадобреи с батарейной палубы и подвергнут наши ни в чем неповинные подбородки дыханию хладных ветров американского побережья? А наши чудные вьющиеся локоны? Ужели и их придется остричь? Неужто произойдет такая же генеральная стрижка овец, как та, что бывает ежегодно в Нантакете, а наши гнусные цирюльники унесут руно?

Капитан Кларет, срезав наши волосы и бороды, вы срезали нас с ног. Иди мы в бой, капитан Кларет, собирайся мы пламенным сердцем и стальной десницей помериться с неприятелем, мы с превеликой охотой принесли бы тогда наши бороды в жертву грозному богу войны и почли бы это разумной мерой предосторожности: враг мог бы в них вцепиться. Тогда, капитан Кларет, вы только взяли бы пример с Александра, который приказал побрить своих македонцев, дабы в час боя персам не было бы за что ухватиться. Но теперь, капитан Кларет, когда после долгого-долгого плавания мы возвращаемся в наши очаги, нежно поглаживая изящные кисточки на подбородках, вспоминая отца или мать, сестру или брата, дочь или сына, — состричь наши бороды теперь, те самые бороды, которые покрывались инеем на широтах Патагонии, это уже зверство, капитан Кларет, и клянемся небом, мы не подчинимся. Наводите ваши пушки на экипаж корабля, прикажите морской пехоте примкнуть штыки, а офицерам выхватить сабли из ножен, мы не дадим срезать себе бороды — самое позорное оскорбление, которое, по мнению Востока, можно нанести побежденному врагу!