Так Джек отправился восвояси сквозь толпу восхищенных матросов, которые приветствовали его поразительно отросшую каштановую бороду отменными ругательствами, разделили между собой его мундир и шляпу и торжественно пронесли его на плечах по гон-деку.

Быть может, поскольку кое-что о различных подразделениях корабельной команды уже было сказано, уместно будет коснуться теперь и офицеров, объяснив, кто они такие и каковы их обязанности.

Да будет известно, что судно наше было флагманским и на грот-мачте у нас развевался брейд-вымпел в знак того, что на борту находится коммодор — офицер самого высокого ранга, признанного в американском флоте. Брейд-вымпел не следует смешивать с просто вымпелом — длинной, сужающейся к концу змеевидной полоской флагдука, поднимаемой всеми военными кораблями.

Некое смутное сознание республиканских приличий побудило американцев считать, что им не к лицу иметь высокие морские чины, а посему до сей поры в Америке не было адмиралов, хотя без них ей будет не обойтись, если количество ее судов увеличится. Это безусловно произойдет, когда ей придется владеть большим флотом; тогда ничего не останется, как перенять кое-что у англичан и ввести чина три или четыре выше коммодорского, а именно: полных адмиралов, вице-адмиралов и контр-адмиралов с белым, синим и красным брейд-вымпелами, отвечающими соответственно кордебаталии, авангарду и арьергарду. Адмиралы приравнены по чину к генералам, генерал-лейтенантам и генерал-майорам, точно так же как коммодор может быть приравнен к бригадиру. Из этого следует, что тот же самый предрассудок, который мешает американскому правительству ввести адмиральское звание, должен был бы воспрепятствовать ему иметь сухопутные чины выше бригадирского.

Американский коммодор, так же как и английский коммодор или французский chef d'escadre[45], всего-навсего капитан 1-го ранга, временно командующий небольшим соединением судов, отряженных куда-либо с той или иной целью. Иного постоянного ранга, признанного правительством, кроме ранга капитана, у нас нет. Хотя обычай и учтивость требуют величать коммодором всякого, кто когда-либо носил это звание.

Наш коммодор был отважный старый вояка, служивший лейтенантом еще в последнюю войну с Англией; во время действий канонерок на озерах под Новым Орлеаном, непосредственно предшествовавших большим сражениям на суше, он был ранен крупной ружейной пулей в плечо и с тех пор так и носит в себе этот кусочек металла.

Часто, вглядываясь в почтенного старого воина, согбенного глаголем от ранения, я размышлял о том, как должно быть дико и неприятно ощущать в своем плече залежи свинца, хотя, впрочем, изрядная часть цивилизованного человечества превращает свои рты в Голконды [46].

Из-за этого ранения нашему коммодору была положена прибавка к жалованию для содержания слуги. Многого рассказать о коммодоре лично я не в состоянии, поскольку он не искал общения со мной и не давал повода с ним сблизиться.

Но хотя я ничего не могу сказать о нем как о человеке, приведу кое-какие черты, характеризующие его как флагмана. Во-первых, у меня имеются сильнейшие подозрения, что он страдал немотой, ибо в моем присутствии почти всегда хранил молчание. Самое замечательное, что не только сам он казался немым, но уже одно присутствие его обладало таинственной способностью на некоторое время нагонять немоту и на других. Появление его на шканцах, казалось, поражало всех офицеров судорожным сжатием челюстей.

Другим замечательным обстоятельством было то, что все избегали его. Стоило находившимся на наветренной стороне юта офицерам увидеть блеск его эполет, как все они неизменно отступали на подветренную, оставляя коммодора в одиночестве. Может быть, он отличался дурным глазом, а может, то был сам Вечный жид [47], обреченный странствовать по морям. Истинной причиной, впрочем, по всей вероятности, было то, что, подобно всем высшим должностным лицам, он считал необходимым прилагать все усилия, чтобы поддержать свое достоинство, — одно из самых хлопотливых на свете занятий и требующих от человека величайшего самоотречения. Эта вечная настороженность и постоянная забота как бы не уронить себя в чужих глазах, необходимые для поддержания коммодорского достоинства, с чрезвычайной убедительностью показывают, что, кроме обычного человеческого достоинства, коммодоры, как правило, никаким истинным достоинством не обладают. Правда, коронованным особам, генералиссимусам, генерал-адмиралам и коммодорам весьма рекомендуется держаться прямо и остерегаться прострелов, но, с другой стороны, не менее очевидно, что все это высокомерие напускное, что оно в высшей степени тягостно для этих лиц и не может не казаться смешным просвещенному поколению.

Сколько, например, было среди марсовых исключительно славных парней. Пригласи он нас к себе в салон распить с ним бутылочку-другую, я убежден, что от этого сердце старого коммодора только развеселилось бы, а старые раны его немедленно зажили.

Послушай, коммодор, что за охота тебе, старик, строить кислую рожу, заберись к нам на марс, и мы тебе натравим что-нибудь весьма занимательное.

Нет, право, я был куда счастливей в этом своем белом бушлате, чем старый коммодор с его величественными эполетами.

Одно обстоятельство, возможно, больше чем что-либо другое, придавало коммодору столь меланхоличный и несчастный вид — то, что у него почти не было дела. Ибо, поскольку на нашем фрегате уже был командир корабля, в этом отношении коммодор наш явно был лишним. Какое изобилие свободного времени, верно, набралось у него за три года плавания! Сколько сил он мог бы потратить на самообразование!

Но так как всякий знает, что нет более тяжкого труда, чем праздность, нашему коммодору был еще придан особый человек, чтобы делить с ним упомянутое бремя. Лицо это именовалось секретарем коммодора. Секретарь был удивительно светский и вылощенный человек. Обладая изрядным изяществом, он казался чрезвычайным послом из Версаля. Столовался он вместе с лейтенантами в кают-компании, куда выходила и его каюта, обставленная так элегантно, как мог бы быть обставлен личный кабинет Пелама. Его вестовой развлекал матросов рассказами о всяких флейтах и флажолетах [48] с серебряными клапанами, красивых картинах, писанных маслом, книгах в сафьяновых переплетах, китайских шахматах, золотых запонках, эмалевых пеналах, изумительной выделки французских сапогах с подошвами не толще, чем лист раздушенной почтовой бумаги, вышитых жилетах, благовонном сургуче, гипсовых статуэтках Венеры и Адониса [49], черепаховых табакерках, инкрустированных несессерах, щетках для волос с ручками из слоновой кости, перламутровых расческах и сотнях других роскошных принадлежностей, разбросанных по этой великолепной секретарской каюте.

Долгое время я никак не мог уразуметь, в чем заключаются обязанности этого секретаря. Надо полагать, он писал донесения коммодора в Вашингтон и был его переписчиком. И это не было такой уже [50] синекурой, ибо хотя коммодорам на корабле особенно говорить не случается, зато писать приходится изрядно. Нередко приставленный к дверям коммодора караульный прикладывал руку к головному убору и с таинственным видом передавал старшему офицеру записку. Мне всегда казалось, что записки эти должны содержать дела государственной важности, пока в один прекрасный день, заметив в шпигате кусочек рваной, промокшей бумаги, я не поднял его и не прочел нижеследующее: