Разве не хорошо было бы, если бы все институты в нашей стране были устроены на один манер? Любой американский гражданин может надеяться стать президентом — коммодором нашей эскадры штатов. Хорошо бы поставить американского матроса в такие условия, чтобы и он мог надеяться когда-нибудь командовать отрядом фрегатов.

Но если есть достаточно оснований считать, что во флоте числится некоторое количество неспособных офицеров, еще большее количество фактов подтверждает, что у нас есть и другие, из коих как природные свойства, так и учение сделали в высшей степени умелых моряков, а о некоторых можно даже сказать, что их не столько красит их место, сколько они красят его.

Единственной целью настоящей главы является подчеркнуть, что та лестная репутация, которой в глазах большинства пользуются все представители столь популярного ныне рода оружия, есть, в сущности говоря, заслуга лишь отдельных личностей.

Идем полным ветром. Дуйте, дуйте, вы, бризы; пока вы попутны, а мы возвращаемся домой, веселой команде нет до вас дела.

Следует упомянуть здесь, что в девятнадцати случаях из двадцати переход из Тихого океана в Атлантический вокруг мыса Горн совершается гораздо быстрее и связан с меньшими тяготами, чем переход в обратном направлении. Дело в том, что штормы приходят по большей части с веста, да и течения идут оттуда.

Правда, если нестись в фордевинд на фрегате в такую бурю в какой-то мере и выгодно, все же плавание в таких условиях имеет и свои отрицательные стороны и связано с известными неприятностями. Несоразмерный вес металла на спардеке и гон-деке вызывает сильную качку, торговым судам незнакомую. Мы все время катились и перекатывались на курсе словно земной шар на своей орбите, черпая зеленые валы то правым, то левым бортом, пока наш старый фрегат не привык нырять, словно водолазный колокол.

Люки иных военных кораблей не слишком защищены от непогоды. Это в особенности относилось к люкам «Неверсинка». Они были попросту накрыты порванной во многих местах парусиной.

В хорошую погоду команда обедала на гон-деке, но так как последнюю заливало почти непрерывно, мы были вынуждены столоваться в кубрике, этажом ниже. Как-то раз, когда первая вахта небольшими группами, по двенадцати-пятнадцати человек в каждой, уселась обедать и полулежа поглощала содержимое бачков, котелков и мисок, на судно напал такой приступ качки, что в одно мгновение миски, бачки, матросы, куски солонины, хлебные сумки, вещевые мешки, ящики для сухарей принялись кататься слева направо и справа налево. Задержаться не было возможности; уцепиться можно было лишь за палубу, да и та осклизла от содержимого бачков и вздымалась под нами, как будто в трюме фрегата возник вулкан. В то время как среди страшного гвалта мы таким образом катались на собственных седалищах, как на салазках, фрегат сильно накренился под ветер, крышки люков отдались, и нас окатили каскады забортной воды. Потоп был встречен бесшабашной матросней восторженными криками, хотя на мгновение мне показалось, что нас действительно затопит, столько воды мы зачерпнули.

День или два спустя мы настолько продвинулись на ост, что могли уже лечь на северный курс; это фрегат и сделал, причем ветер продолжал дуть ему в корму; корабль наш как бы зашел за угол, не потеряв при этом ни узла ходу. Хоть мы и не видели берега с момента выхода из Кальяо, мыс Горн, как нам сказали, теперь оказался где-то на весте от нас. Все это выглядело вполне правдоподобным, если учесть погоду, с которой нам пришлось столкнуться.

Берега около мыса Горн между тем заслуживают внимания, особенно земля Статен [153]. Однажды мне удалось ее увидеть, — когда судно, на котором я плавал, приблизилось к ней с норда. Шли мы полным бакштагом, ветер дул ровно, день был ясный, воздух хрустально чист и, казалось, звенел от яркого, сверкающего мороза. Справа от нас, словно нагромождение швейцарских ледников, простиралась земля Статен, сияя в снежном своем бесплодии и одиночестве. Бесчисленное множество альбатросов скользили у ее берегов, едва касаясь поверхности моря, а тучи птиц поменьше падали с неба, словно хлопья снега. Дальше вглубь остроконечные вершины в снежных чалмах вздымались гранью между нами и неведомым миром: сверкающие стены с хрустальными зубцами алмазных сторожевых башен на крайнем рубеже небес.

После того как мы покинули широты мыса Горн, на нас несколько раз налетали снежные метели. Как-то ночью снега навалило столько, что матросам представилась возможность побаловаться детской игрой в снежки. Горе кадетику, отважившемуся пройти в эту ночь за ростры. Вот уж кто неминуемо становился мишенью! Швырнувшего снежок узнать было невозможно. Бросали их так искусно, что можно было подумать, будто запускает их из-за борта какая-нибудь не в меру игривая русалка.

На рассвете кадет Пёрт спустился к врачу, изрядно пострадав на баке при исполнении служебных обязанностей. Вахтенный офицер послал его сообщить боцману, что его требуют к командиру в салон. В то время как мистер Пёрт доблестно выполнял это поручение, ему залепили в нос снежком исключительной твердости. Узнав об этом прискорбном событии, виновники покушения притворно выражали жертве живейшее сочувствие: Пёрт популярностью не пользовался.

После таких метелей занятно было видеть, как матросы сгребают с палубы снег. Каждому командиру орудия было вменено в обязанность очистить свой участок. Действовали при этом старыми голиками или кожаными лопатами, и между командирами часто возникали пререкания: сосед обвинял соседа, что тот сваливает снег на его территорию. Все это сильно напоминало зимний Бродвей наутро после метели, когда, очищая тротуары, препираются мальчишки из соседних лавок.

Время от времени, для разнообразия, шел не снег, а град, причем иной раз такой крупный, что невольно приходилось прятать от него голову.

У коммодора на корабле был полинезийский слуга, которого он нанял на островах Товарищества [154]. В отличие от своих соплеменников Вулу был степенный, серьезный человек, склонный пофилософствовать. Не видав до сих пор ничего, кроме тропиков, он столкнулся на широте мыса Горн с многими явлениями, поглотившими его внимание и заставившими его, как и других философов, создавать теории для объяснения этих чудес. Когда после первого снегопада он увидел палубу, покрытую белым порошком, глаза у него расширились до размера сковороды; рассмотрев странное вещество поближе, он решил, что это, должно быть, мука самого высшего сорта, входившая в состав пудингов и прочих лакомств его хозяина. Напрасно опытный натурфилософ из фор-марсовых пытался убедить Вулу в ошибочности его гипотезы. Последний до поры до времени оставался непоколебим.

Что до градин, то они привели его в неописуемый восторг; он бегал с ведром, собирая их повсюду, и охотно принимал доброхотные пожертвования в свою коллекцию. Все это он предполагал увезти домой и подарить своим возлюбленным, ибо принимал льдинки за стеклянные бусы. Но, оставив их в ведре и придя за ними через некоторое время, он обнаружил лишь немного воды на донышке и был убежден, что драгоценные камешки украли у него соседи.

История эта приводит мне на память еще один связанный с ним случай. Когда ему в первый раз предложили кусок флотского пудинга, все обратили внимание, что он весьма тщательно выбирает из него все изюминки и выбрасывает их с самым брезгливым выражением. Как выяснилось, он принимал их за клопов.

На нашем корабле этот полудикарь, бродивший по батарейной палубе в своем варварском одеянии, производил впечатление существа с другой планеты. То, что ему нравилось, нам претило, то, что нравилось нам, претило ему. Мы отвергали его веру, он — нашу. Мы считали его неотесанным, а он нас — дураками. Если бы обстоятельства сложились по-иному и мы были бы полинезийцами, а он американцем, наше мнение друг о друге осталось бы неизменным. А это доказывает, что никто из нас не ошибался и обе стороны были правы.