Когда злополучному маркизу помогли выбраться на верхнюю палубу, выяснилось, что, по счастью, он серьезно не пострадал, но, по заметной холодности монарха, когда маркиз подошел к нему, чтобы извиниться за свою неловкость, было очевидно, что ему некоторое время суждено пребывать в немилости.

Вскоре после этого император со свитой удалились под грохот повторного салюта.

Так как у нас ощущался некоторый недостаток в команде, мы в Рио получили с американского военного шлюпа небольшое подкрепление людьми, трехлетний срок службы которых должен был истечь примерно ко времени нашего прихода в Америку.

Они прибыли к нам как-то во вторую половину дня под охраной вооруженного лейтенанта и четырех кадетов. Их тут же построили у правого трапа, дабы мистер Брайдуэлл, наш старший офицер, смог бы переписать их и назначить каждому его место.

Они молча и угрюмо выстроились; офицер, с памятной книжкой и карандашом, сделал несколько шагов им навстречу.

Присутствовавший при этой сцене случайный приятель мой Ворса, обитатель носового трюма, дотронулся до моего рукава и промолвил:

— Совсем как в Синг-Синге, Белый Бушлат, когда партию арестантов приводят в наручниках из государственной тюрьмы в Обёрне [326] подышать другим воздухом.

Записав четырех или пятерых человек, мистер Брайдуэлл подошел к следующему матросу. Это был мужчина довольно благообразный, но с испитым лицом и ввалившимися глазами, по чему можно было заключить, что он страдает прискорбной склонностью засиживаться по вечерам за чаркой. Правда, матросам тоже случается поздно ложиться, когда их вахта выпадает на полночь, однако существует огромная разница между тем, ложитесь ли вы поздно спать на суше или на море.

— Как ваша фамилия? — спросил офицер у этого довольно распутного вида рекрута.

— Мандевиль, сэр, — вежливо отдавая честь, ответил матрос. — Вы должны меня помнить, сэр, — прибавил он доверительным шепотом, странно отдающим подобострастием, — мы вместе плавали на «Македонце». Тогда я носил эполет, сэр. Мы жили в одной каюте, помните? Я ваш старый сожитель — Мандевиль. — И он снова козырнул.

— Офицера с таким именем я действительно помню, — произнес старший лейтенант, ставя особое ударение на слове «офицер», — и вас я тоже узнаю. Но здесь я буду считать вас только матросом. Отдавать предпочтение я никому не вправе. Если вы когда-либо проштрафитесь, вас выдерут, как любого другого. Будете на фор-марсе. Отправляйтесь на свой пост.

По-видимому, этот Мандевиль поступил во флот совершенным юнцом и дослужился до звания лейтенанта, как он и сказал. Но его сгубила водка. Как-то ночью он правил вахтой на линейном корабле, с ним случился припадок mania a potu[327] и он, не соображая, что делает, спустился вниз и улегся спать в своей каюте, оставив корабль на произвол судьбы. За этот непростительный проступок он был разжалован.

Будучи небогатым и не зная ничего, кроме моря, он поступил тогда в торговый флот в качестве старшего помощника капитана, но, так как приверженность к крепким напиткам не оставляла его и там, капитан снял его с должности во время плавания и разжаловал в матросы. После этого он в Пенсаколе [328] спьяна нанялся в военный флот простым матросом. Но все эти горестные уроки не излечили его. Не успел он пробыть и недели на «Неверсинке», как был обнаружен упившимся контрабандным спиртным. Его привязали к решетчатому люку и выпороли самым позорным образом на глазах у его старого друга и товарища, старшего офицера.

Все это произошло во время нашей стоянки, и в связи с этим стоит отметить, что, всякий раз как экзекуция производится в гавани, все посторонние удаляются с корабля, а часовым вменяется в строжайшую обязанность не давать чужим шлюпкам приближаться к кораблю.

Яркой противоположностью поведению Мандевиля, пытавшегося восстановить отношения со старшим офицером, несмотря на свою сильно подмоченную репутацию, явилось то, как повел себя другой представитель нашего экипажа, временно оказавшийся приблизительно в таком же положении.

Среди благовоспитанных юношей из кормовой команды был паренек лет шестнадцати, весьма приятный собой, с блестящими глазами, кудрявыми волосами золотистого оттенка и ярким, прямо солнечным цветом лица. Верно, это был сын какого-нибудь золотых дел мастера. Он принадлежал к тем немногочисленным матросам — грот-марсовые были особь статья, — с которыми я время от времени вступал в беседу. После нескольких дружеских встреч он стал совершенно откровенным и рассказал мне кое-что из своей жизни. В море таится какая-то сила, заставляющая людей пускаться на откровенности.

Не успели мы простоять и суток в Рио, как на лице этого парнишки, которого я буду называть Фрэнком, появилось непривычное выражение печали, смешанной с тревогой. Я спросил его, что с ним, но он предпочел уклониться от ответа. Не прошло и трех дней, как он неожиданно подошел ко мне на батарейной палубе, где я в это время прогуливался.

— Нет, больше я молчать не могу, — начал он, — мне нужен кто-нибудь, с кем бы я мог поделиться, иначе я с ума сойду!

— Что случилось? — встревожился я.

— Да вот что, посмотрите! — и он передал мне разорванную пополам страницу старой газеты «Нью-Йорк гералд», пальцем указав на слово в каком-то абзаце. В нем речь шла об отбытии из бруклинской базы транспорта с провизией для американской эскадры, находящейся в Рио. Палец Фрэнка упирался в определенную фамилию в списке офицеров и кадетов.

— Это мой родной брат, — промолвил он, — он, верно, был произведен в гардемарины, пока я плавал. Что же теперь делать, Белый Бушлат? Я рассчитал, что транспорт может прийти сюда со дня на день. Брат увидит меня, он теперь офицер, а я жалкий матрос, которого в любой момент могут выпороть у него на глазах. Господи, господи, Белый Бушлат, что мне делать? Убежали бы вы на моем месте? Как по вашему, есть ли малейшая возможность дезертировать? Не хочу, чтоб он видел меня в этой стеганке, когда на нем мундир и пуговицы с якорями!

— Боже ты мой, Фрэнк, — ответил я, — я, право, не вижу, с чего бы вам впадать в такую мрачность, ваш брат офицер — ну и отлично, а то, что вы простой матрос, в этом я не вижу ничего позорного. Если он придет к нам на корабль, подойдите к нему и возьмите его за руку, поверьте, он будет весьма рад вас видеть!

Фрэнк очнулся от приступа отчаяния и, устремив на меня пристальный взгляд, воскликнул, ломая руки:

— Белый Бушлат, я не был дома почти три года; за все это время я ничего решительно не слышал о своих домашних; один бог знает, как я их люблю, но клянусь вам, что, хотя мой брат и смог бы сказать, живы ли мои сестры, однако я бы скорее выдержал десять веков без известий о доме, чем подойти к нему в этой стеганке.

Пораженный его серьезностью и недоумевая, почему он принимает все это так близко к сердцу, я некоторое время молчал, а потом сказал:

— Послушайте, Фрэнк, этот гардемарин родной ваш брат, как вы говорите; так вот, неужто вы в самом деле думаете, что близкий вам человек будет задирать перед вами нос только потому, что у него на мундире нашиты большие медные пуговицы? Выбросьте это из головы. А если он такой, каким же он может быть братом, вешать таких надо, вот и весь сказ!

— Не говорите так, — возмутился Фрэнк. — Брат — благороднейший человек, и я люблю его больше всего на свете. Вы просто не понимаете меня, Белый Бушлат. Разве вам не ясно, что, когда он будет здесь, ему придется общаться с нашими идиотскими кадетами? Скажем, с этой жеманной мисс Нэнси Стриблз с беленьким личиком, который давеча, когда Шалый Джек его не видел, приказал мне передать ему подзорную трубу с такой важностью, как если бы он был сам коммодор. Неужели вы думаете, мне было бы приятно, если б брат увидел, как мне приходится здесь холуйствовать? Господи, да от этого с ума сойти можно! Что мне делать? — вскричал он в отчаянии.