Разнообразил я свое чтение с помощью взятой у Розовой Воды поэмы Мура «Любовь ангелов» [229], сочинения, которое владелец его характеризовал как «замую брелездную гнижгу», а также негритянского песенника, содержащего «Сидя на ограде», «Каша из окры» [230], «Джим вместе с Джози», заимствованного у Бродбита, матроса при запасном якоре. Низменный вкус этого старика, восхищавшегося такой пошлятиной, резко осуждался Розовой Водой, приверженного к литературе более утонченного и возвышенного свойства, что явствовало из чрезвычайно высокого мнения его о поэме Мура.

На «Неверсинке» я отнюдь не был единственным прилежным читателем. Вкусы мои разделялись еще несколькими матросами, хотя интересы их лежали за пределами изящной литературы. Любимыми авторами их были те, которых вы можете встретить на книжных лотках вокруг Фултонского рынка [231]; отличались они некоторой физиологичностью. Опыт пользования судовой библиотечкой подтвердил мнение, сложившееся, вероятно, до меня у каждого книголюба, а именно, что хотя общественные библиотеки и производят весьма внушительное впечатление и, без сомнения, содержат множество бесценных книг, однако получается так, что самым приятным развлекательным и благодарным чтением оказываются книги, попавшие нам в руки случайно и как бы вложенные в них самим провидением, те книги, которые как будто обещают не так уж много, но оказываются истинным кладезем наслаждений.

Чтение было отнюдь не единственным способом, избранным моими товарищами, чтобы убить нестерпимо медленно тянущееся время, пока мы стояли в гавани. Да по правде сказать, не многие из них могли бы занять себя так, даже если бы и захотели, ибо в ранней юности они самым прискорбным образом пренебрегали букварями. Это не значит, что они не находили, чем развлечься: кое-кто искусно орудовал иглой и занят был шитьем затейливых рубашек, на воротниках которых вышивались живописные орлы, якоря и все звезды федеративных штатов, так что, когда они наконец заканчивали такую рубашку и надевали ее, про них можно было сказать, что они подняли американский флаг. Другие умели весьма успешно производить татуировки, или наколки, как их обычно называют моряки. Среди этих специалистов двое уже давно пользовались славой непревзойденных мастеров своего дела. У каждого было по коробочке с соответственным инструментом и красками, за свою работу они назначали столь высокую цену, что к концу плавания должны были заработать по меньшей мере четыреста долларов. Они способны были наколоть вам пальму, якорь, распятие, девицу, льва, орла — словом все, что вы только пожелаете.

Все матросы из католиков обычно просили, чтобы им накололи на руке распятие, и вот почему: если бы им случилось умереть в католической стране, они могли быть уверены, что они будут пристойно похоронены в освященной земле, ибо священник, без сомнения, не пропустит этого символа матери-церкви. Им не пришлось бы разделить судьбу протестантских моряков, умирающих в Кальяо, которых зарывают в песках Сан-Лоренсо, уединенного, кишащего змеями вулканического острова в бухте, ибо их еретическому праху не разрешают покоиться в более приютном суглинке города Лимы.

Впрочем, и многие некатолики горели желанием начертать на себе тот же знак, и всё из-за странного поверья. Они утверждали — по крайней мере некоторые из них, — что если вам наколоть распятие на все четыре конечности, вы можете спокойно упасть за борт, и ни одна из семисот семидесяти пяти тысяч голодных белых акул не посмеет даже понюхать у вас мизинчик.

Одному фор-марсовому все время, пока длилось плавание, накалывали бесконечную якорную цепь вокруг туловища, так что, когда он снимал рубаху, он выглядел чем-то вроде шпиля, обнесенного в несколько рядов цепью. Этот матрос платил по восемнадцати пенсов за звено, да еще мучился все плаванье от повторных уколов, так что якорная цепь эта обошлась ему весьма дорого.

Другим развлечением в порту была чистка и драйка медяшки, ибо, да будет вам известно, что на военном корабле каждому матросу поручено следить за чистотой и блеском какого-либо медного или стального предмета, как служанке, заботящейся о чистоте ручки парадной двери или каминной решетки в гостиной.

За исключением рым-болтов, огболтов и кофель-нагелей, разбросанных по палубам, эти некрашеные металлические предметы встречаются преимущественно у пушек, охватывая подъемные винты карронад, свайки и прочие мелкие железки.

Ту часть металла, которая выпала на мою долю, я поддерживал в исключительном порядке. Надраена она была как лучшие ножевые изделия Роджерса [232]. Хвалили меня за них сверх всякой меры. Один офицер даже готов был биться об заклад, что я переплюну любого драятеля медяшки во флоте ее британского величества. И в самом деле, этой работе я отдавался душой и телом и не жалел ни трудов, ни усилий, чтобы добиться ярчайшего блеска, достижимого для нас, бедных заблудших чад Адама.

Как-то раз даже, когда шерстяные тряпки стали редкостью и у подшкипера иссякли запасы кирпича, я пустил в ход уголки моей фланелевки и немного собственного зубного порошка. Порошок оказал магическое действие, и нарезка карронадного винта оскалилась и засверкала, словно вставные зубы в устах искателя богатых невест.

Существовал еще один способ проводить время. Заключался он в том, чтобы напялить на себя свои самые нарядные тряпки и прогуливаться в них взад и вперед по гон-деку, любуясь сквозь порты берегом, что, принимая во внимание великолепный амфитеатр, окружающий бухту Рио, — все эти в высшей степени разнообразные и прелестные виды чередующихся холмов, долин, лишайников, лугов, дворов, замков, башен, рощ, лоз, виноградников, акведуков, дворцов, площадей, островов и укреплений, — весьма походит на прогулку по площадке круговой косморамы [233], когда ты время от времени заглядываешь то тут то там в окуляры. Да, и в нашей матросской жизни бывают времена, искупающие все ее тяготы. Взглянешь на виноградную беседку, хотя бы она отстояла от тебя на кабельтов, — и это почти компенсация за то, что тебе пришлось за обедом довольствоваться соленым мослом.

Этими прогулками преимущественно увлекалась морская пехота, особенно же Колбрук, замечательно красивый капрал, отличавшийся отменными манерами. Это был типичнейший сердцеед: прекрасные черные глаза, яркий румянец, блестящие, как вороново крыло, бакенбарды и какая-то утонченность во всем облике. Он имел обыкновение облекаться в полковую форму и прогуливаться по палубе, подобно какому-нибудь офицеру колдстримской гвардии [234], неторопливо направляющемуся в свой клуб в Сент-Джеймсе. Всякий раз, как он проходил мимо меня, грудь его вздымалась в меланхолическом вздохе, и он вполголоса напевал: «Та, с кем пришлось расстаться». Этот красавец-капрал впоследствии стал представителем в Нижней палате от штата Нью-Джерси, ибо я встретил его имя в числе избранных в Конгресс год спустя после моего возвращения из плавания.

Впрочем, когда вы стоите в порту, особенно много места для прогулок не остается, по крайней мере на гон-деке, так как весь левый борт освобожден для господ офицеров, которые весьма ценят возможность беспрепятственной прогулки вдоль корабля и считают, что матросам куда лучше толпиться у борта — так по крайней мере не пострадают фалды их сюртуков от соприкосновения с просмоленными брюками матросни.

Еще один способ убить время в гавани — игра в шашки; конечно, когда она разрешена, ибо не всякий командир потерпит на своем корабле подобное безобразие. Что до капитана Кларета, хоть он и питал неумеренную слабость к мадере и был несомненным потомком героя сражения при Брэндивайне и выглядел подозрительно раскрасневшимся, когда лично наблюдал за экзекуцией матроса, напившегося, несмотря на его прямой запрет, я все же должен сказать, что капитан Кларет относился к своей команде скорее снисходительно, пока она проявляла полнейшую покорность. Он разрешал ей играть в шашки сколько влезет. Не раз мне приходилось видеть, как, направляясь на бак, он тщательно прокладывал свой курс между десятками парусиновых шашечных досок, разостланных на палубе, стараясь не потревожить пешек — как деревянных, так и в человеческом облике. Впрочем, с известной точки зрения разницы между ними особенной не было: во время боевой тревоги матросы становились теми же пешками в руках офицеров.