Видя, что спасенья ему нет, Скриггс упал на колени перед командиром и признал справедливость возведенного на него обвинения. Поняв, что старик обезумел от страха при виде боцманматов с их кошками и всей грозной торжественности публичной экзекуции, командир решил, что сейчас самый момент вытянуть из него все тайны. Перепуганного кока в конце концов заставили признаться, что он уже некоторое время являлся орудием в сложной системе закулисных негодяйств, зачинщиком которых был не кто иной, как сам неутомимый начальник корабельной полиции. Выяснилось, что это должностное лицо имеет на берегу своих тайных агентов, снабжающих его спиртным, которое в различных ящиках, узлах и упаковках, адресованных ревизору и другим лицам, доставлялось на пристань к провизионной шлюпке. Обычно появление таких грузов в адрес ревизора и других офицеров не вызывало удивления, ибо не проходило дня, чтобы им не привозили чего-либо с берега, особенно ревизору, а, так как начальник полиции неизменно присутствовал при разгрузке шлюпки, ему ничего не стоило под видом того, что ящик или узел отправляют в каюту ревизора, запрятать его в собственной каюте.
Скупой морской пехотинец Скриггс с вороватым взглядом и был тем лицом, которое тайно продавало спиртное матросам, таким образом прикрывая собой начальника полиции. Водка продавалась по самым невероятным ценам: одно время она дошла до двенадцати долларов за бутылку наличными или тридцати долларов письменным распоряжением о выплате подателю по возвращении из плаванья. Трудно поверить, что матросы платили такие цены, но, когда кому-нибудь из них приспичит выпить, а добыть выпивки нет никакой возможности, иной, если б только мог, готов был бы отдать за одну чарку чуть ли не десять лет жизни.
Матросы, усладившиеся водкой, доставленной таким образом на корабль начальником полиции, потом в огромном количестве случаев задерживались этим же лицом и подвергались порке у трапа. Выше мы уже говорили, какую видную роль играло оно при экзекуции.
Богатые барыши, нажитые в результате этой бессовестной операции, распределялись между всеми ее участниками. Скриггсу при этом доставалась одна треть. Когда принесли на палубу его ларь с кухонными принадлежностями, в нем было обнаружено четыре парусиновых мешка серебра на сумму, немного не достигавшую стольких же сотен долларов.
Все виновные были подвергнуты порке, закованы в наручники и кандалы и на несколько недель засажены в карцер под присмотр часового; все, за исключением начальника полиции, который был лишь уволен со службы и некоторое время находился под арестом в наручниках. После освобождения его сунули в одну из команд и для вящего унижения причислили к шкафутным, самому презираемому подразделению корабля.
Как-то, когда я пошел обедать вместе со своей артелью, я обнаружил его за нашим столом. Хотя он вел себя в высшей степени смиренно, мне сперва казалось как-то зазорно сидеть с ним за одним бачком. Однако вскоре я понял, что человека этого стоит изучить и полученный урок усвоить, так что в конечном счете присутствие его даже оказалось для меня не лишенным смысла. Меня, однако, поразило, как это он ухитрился втереться в нашу компанию, когда столько артелей отклонило эту честь, пока наконец я не установил, что он уломал одного из наших товарищей, приходившегося ему дальней родней, уговорить нашего постоянного кока принять его.
Дело заключалось в том, что любой другой бачок просто не в состоянии был пойти на такой шаг, ибо таким образом непоправимо запятнал бы свою репутацию, но наша артель № 1 — «Клуб сорокадвухфунтовых» — состояла из таких молодцов, стольких марсовых старшин и старшин-рулевых — людей, заслуженно занимающих особое положение на корабле, имеющих давно установившуюся репутацию и пользующихся уважением всей батарейной палубы, что она могла позволить себе сколько угодно рискованных действий, совершенно немыслимых в артелях с более скромными претензиями. А кроме того, хотя нам всем был в высшей степени ненавистен грех как таковой, однако в силу нашего привилегированного положения, утонченности воспитания, полученного в чистом эфире марсов и широкого охвата жизненных явлений во всей их сложности, мы в значительной степени были свободны от излишних предрассудков по отношению к отдельным личностям и мещанской ненависти к грешникам, к грешникам, а не к греху, которые так часто приходится видеть у людей с извращенным интеллектом и сердцами, утратившими всякое христианское милосердие. Нет. Все суеверия и догмы, связанные с грехом, не оставили иссушающего следа в наших сердцах. Мы способны были уразуметь, что зло всего лишь личина добра, и мошенника с какой-то точки зрения можно рассматривать как святого, а то, что мы почитаем злом, на других планетах, быть может, слывет добром, точно так как некоторые вещества, не претерпевая никаких внутренних изменений, совершенно меняют свой цвет в зависимости от освещения. Мы понимали, что чаемый золотой век начался должно быть в то самое утро, когда были сотворены первые миры и что, вообще-то говоря, в мире, доставшемся нам, — на нашем фрегате, — людям живется не хуже и не лучше, чем на любой другой посудине с круглой кормой из тех, что обретаются в Млечном Пути. И хотя многие из нас на батарейной палубе были порой обречены на всякие физические и нравственные страдания, испытывали горечь унижения и тревогу за свою судьбу, все же мы понимали, что, несомненно, лишь наше неправильное представление о вещах заставляет нас воспринимать их как горестные муки, а не как самые сладостные удовольствия. Мне как-то приснилась планета, говорит Пинцелла, где подвергнуть человека колесованию почитается самым великим наслаждением, которое вы можете ему доставить; где любой дворянин, одержавший победу над другим дворянином, покрывается несмываемым позором; где свалить человека после смерти в яму и бросать холодные комья земли на его обращенное вверх лицо считается оскорблением, которому подвергают лишь самых отъявленных злодеев.
Но что бы мы, однокашники, ни думали, в каких бы обстоятельствах ни оказывались, мы ни на минуту не забывали, что как бы ни был плох наш фрегат, а идет он домой. По крайней мере в такие мечтания мы погружались, несмотря на то что всякие случавшиеся время от времени неприятности вносили диссонирующую ноту в наше благодушие и как будто опровергали нашу философию. Ибо в конце концов философия, то есть самая высокая мудрость, когда-либо и каким-либо образом явленная нашему военно-морскому миру, не что иное, как топь и трясина, с немногими кочками здесь и там, на которые можно уверенно поставить ногу.
Лишь один человек за нашим столом и знать не хотел о нашей философии — грубый, раздражительный, суеверный старый медведь самого нефилософского склада, он твердо верил в геенну огненную и соответственно себя к ней готовил. Помнится, я уже упоминал о нем. Звали его Прайминг, и был он артиллерийским унтер-офицером.
Кроме всего прочего, этот начальник полиции Блэнд не был низкопробным, грязным мошенником. Порок в нем, если перефразировать выражение Бёрка [245], казалось (но только казалось!), терял добрую половину своей отвратительности, утратив внешнюю грубость. Плут он был ловкий, умеющий себя вести, и галеты свои он преломлял не без изящества. Во всем его облике было много светского лоска, в речах — уступчивая вкрадчивость, способная в обществе покорить все сердца. Если не считать моего благородного старшины Джека Чейса, он оказался самым занимательным, я чуть было не сказал, самым приятным собеседником в нашем клубе. Ничто, за исключением слишком малого рта, изгибавшегося наподобие мавританской арки и зловеще нежного, и его змеиного черного глаза, загоравшегося порой, как потайной фонарь в ювелирной лавке, не говорило, какой за этим привлекательным обличьем скрывается мерзавец. Но речи его не таили в себе ничего зловещего, он не позволял себе никаких двусмысленностей, тщательно избегал нескромностей, никогда не употреблял бранных слов и лишь походя рассыпал каламбуры и остроты, перемежаемые остроумными параллелями между жизнью на берегу и на корабле и приятными и колоритными анекдотами, рассказанными с большим вкусом. Одним словом, с чисто психологической точки зрения, плут это был очаровательный. На берегу такой человек, вероятно, был бы безупречным жуликом по торговой части, вращающимся в весьма приличном обществе.
