Так как помешанные на театре матросы не раз во время плавания повторяли отрывки из разных пьес, для того чтобы скоротать нудные ночные вахты, им не потребовалось много времени, чтобы назубок выучить свои роли.

Поэтому уже на следующий день после того как командиром была дарована индульгенция, на батарейной палубе к грот-мачте было пришпилено следующее рукописное объявление, огромные буквы которого бросались в глаза. Все это выглядело так, как если бы на Нельсонову колонну [131] наклеили афишу Друри-Лейна [132].

Дирекция Театра у мыса Горн почтительнейше уведомляет жителей Тихого и Антарктического океанов, что четвертого июля 184… во второй половине дня она будет иметь честь предложить вниманию уважаемых зрителей любимую публикой драму:

Коммодор Брейд-Вымпел — Том Браун, фор-марсовой

Капитан Подзорная-Труба — Нед Брейс, кормовой

Старшина коммодорского катера — Джо Банк, с барказа

Старина Крамбол — Коффин, старшина рулевой

Мэр — Сифул, баковый

ПЕРСИ БОМ-БРАМ-СТЕНЬГА — ДЖЕК ЧЕЙС

Миссис Безутешная — Лонглокс, кормовой

Молли Пунш — Фрэнк Джоунз

Сэлли Джин-с-Сахаром — Дик Дэш

Матросы военного и торгового флота, содержатели баров, жулики-вербовщики, члены городской управы, полицейские, солдаты и вообще сухопутные крысы

Перед представлением духовым оркестром исполнен будет Государственный гимн. Подъем флага в три склянки пополудни. Матросам являться одетыми по форме. От публики ожидается соблюдение полнейшего порядка. Начальнику полиции и судовым капралам следить за его поддержанием.

Уступая настояниям товарищей, Лемсфорд как матросский поэт согласился составить эту афишу. В этот единственный раз его литературные способности не оказались недооцененными даже самыми непросвещенными представителями команды. Следует также отметить, что, прежде чем вывесить афишу, на утверждение командиру корабля, совмещавшему в своем лице министра двора и цензора, был представлен рукописный экземпляр «Со старой посудиной рассчитались!» для выяснения, не содержит ли пьеса чего-либо способного возбудить неприязнь к законным представителям власти на корабле. Кое-что вызвало у командира возражения, но в конце концов пьесу он пропустил без вымарок.

Утро четвертого июля, ожидавшееся с тревогой и нетерпением, выдалось ясное и погожее. Ветер дул ровный, холодок бодрил; матросы все как один уверились, что погода праздника не испортит. Тем самым были опровергнуты пророчества некоторых ворчунов, ненавистников театральных зрелищ, обещавших изрядный шторм, который должен был свести на нет всю программу увеселений.

Так как для многих время спектакля совпадало с их вахтой на марсах или на фалах и других снастях бегучего такелажа на верхней палубе и им никак нельзя было отлучиться от своих постов, утром четвертого можно было наблюдать много забавных сцен вербовки заместителей. В течение всего утра люди с опаской вглядывались в ту часть горизонта, откуда дул ветер, но погода ничего неблагоприятного не предвещала.

Наконец команду вызвали на обед, пробили две склянки, и вскоре после этого все те, кто мог присутствовать на спектакле, поспешили на галф-дек. Как на молитве в воскресенье, роль скамей выполняли вымбовки, уложенные на снарядные ящики; на другом же конце свободного пространства плотники сколотили невысокую сцену. Занавес заменял большой кормовой флаг, а фальшборты были задрапированы флагами всех наций. Десять или двенадцать музыкантов, сверкая инструментами, выстроились перед сценой, между тем как их исполненный важности капельмейстер возвышался на орудийном станке.

Ровно в три склянки группа офицеров появилась из кормового люка и расселась на складных стульях в центре, осененная звездами и полосами национального флага. Это была королевская ложа. Матросы искали глазами коммодора, но ни он, ни командир корабля не удостоили людей своим присутствием.

По сигналу горниста оркестр заиграл гимн, причем вся публика отбивала такт, как бывает в Друри-Лейне, когда «Боже, храни короля» [134] играют после крупной победы.

По выстрелу морского пехотинца поднялся занавес, и четыре матроса в живописном одеянии мальтийских моряков вышли на сцену, выписывая замысловатые мыслете. Правдоподобность представляемого еще усиливалась качкой.

Роли коммодора, старины Крамбола, Мэра и Салли Джин-с-Сахаром были исполнены в совершенстве и заслужили громкие рукоплескания. Но при первом появлении всеобщего любимца Джека Чейса в героическом образе Перси Бом-Брам-Стеньги зрители как один человек поднялись со своих мест и приветствовали его троекратным ура, от которого чуть не обстенило грот-марсель.

Несравненный Джек во всем блеске своей формы кланялся вновь и вновь с истинно-офицерскими грацией и самообладанием, а когда вместо букетов ему были брошены пять или шесть раскрученных прядей троса и пучки пеньковых оческов, он поднял их все по очереди и с изысканной учтивостью прицепил к своим пуговицам.

— Ура! ура! ура! — Играй дальше! — Кончай базар! — Ура! — Играй! — Кончай базар! — Ура! — раздавалось теперь со всех сторон, пока наконец, не видя конца восторгам своих горячих поклонников, Джек не выступил вперед и беззвучно задвигал губами, всерьез принявшись за свою роль. Вскоре воцарилось молчание, прерывавшееся, впрочем, раз пятьдесят взрывами неудержимого одобрения. Наконец, когда началась глубоко волнующая сцена, где Перси Бом-Брам-Стеньга один против целой оравы полицейских вызволяет пятнадцать невинно пострадавших матросов из кутузки, зрители, сбрасывая вымбовки, повскакали со своих мест и, не в силах сдержать свой восторг, закидали сцену шляпами. — Да, Джек, тут ты все кегли сбил одним ударом!

Возбуждение принимало угрожающие размеры; дисциплина, казалось, исчезла навсегда; лейтенанты метались среди матросов, командир выскочил из салона, а коммодор нервно спрашивал стоящего у его дверей вооруженного часового, чтó там стряслось с чертовой матросней. Раздавшийся среди этого содома голос вахтенного офицера, кричавшего в рупор: «Брамсели убрать!», едва можно было расслышать. С наветренной скулы фрегата на него готов был обрушиться шквал с дождем, боцманматы у грота-люка охрипли, силясь вызвать команду. Неизвестно, чем бы все это кончилось, не раздайся внезапно барабан боевой тревоги — противиться этому призыву уже никто не посмел. Матросы насторожились, как кони от звука щелкнувшего кнута, и, спотыкаясь, стали карабкаться по трапам к своим постам. Через мгновение ничего уже не было слышно, кроме ветра, завывавшего как тысяча чертей.