Выведенный из равновесия, я все же попытался составить компанию Алиции де Ландес и вжиться в живущую по своим законам некую красочную фугу, но что-то навалилось на меня сзади, по-варварски, как буйвол или бегемот… Что? Кто? Фотограф, выпяченный до предела, бьющий дуплетом анфас и в профиль.

Я поскорее опять собрался и, завидев знакомых французов, рассматривавших с Альдо Пеллегрини, автором предисловия к графическим папкам, внутреннюю логику одной графической системы, двинулся в их направлении… но о кого же это я споткнулся? О фотографа! Я обернулся, чтобы сказать ему что-то неприятное, но… тут передо мною внезапно возникло какое-то лицо. Незнакомое. А впрочем… Знакомое? Незнакомое? Чье? Лицо всматривается в меня и вдруг…

— Кого я вижу! Гора с горой! Сколько лет, сколько зим!

Отвечаю: — Действительно, надо же, какая встреча!.. — Но полный провал. Темнота. Пустота. Понятия не имею. Не помню. Мука адская. Подбегает фотограф, направляет аппарат, щелк-щелк, дело сделано, сует мне в руку квиток на 20 песо. Плачу 20 песо, беру квиток, и вне себя от злости, что после стольких приступов он заснял меня как раз тогда, когда я с глупым выражением лица уставился на того, кого никак не мог вспомнить; пошел домой, я — дитя хаоса, сын темноты, слепого случая и вздора!

А дома ужасная мысль: может быть, это тот самый Ковальский, с которым я познакомился в Мендозе? Он или не он?.. Еще бы разок взглянуть на него, а то лицо как-то смазалось в воспоминании.

Тогда я и вспомнил про фотографию. Ведь он у меня на фотографии запечатлен! И тут мне открылась таинственная логика, направлявшая этого фотографа, осенив меня, как и увиденное на графических листах Зигмунта совершеннейшее равновесие объемных блоков и пространственных напряжений! Я поспешил по указанному на квитанции адресу.

Ирония судьбы! Извращение логики! Проделки дьявола! Логика, конечно, была, но такая, которая ведет к окончательному позору. Когда я прибыл по указанному адресу, мне сообщили:

— Вы тоже с квитанцией? Тут уже много народу приходило. Этот фотограф — аферист, он на квитанции дал фиктивный адрес и только делал вид, что фотографирует…

(Ко всему прочему, он украл пальто у Ребиндера.)

Среда

Опять какая-то женщина (почему-то чаще всего женщины; но эта была женщиной-врагом, боровшимся против меня) обвиняет меня в эгоизме. Она пишет: «Вы для меня не эксцентричны, а эгоцентричны. Это просто фаза развития (vide[72] Байрон, Уайлд, Жид) — одни из нее переходят в следующую фазу, которая может оказаться еще более драматичной, а другие — никуда не переходят, только остаются в своем ego. Это тоже трагедия, но трагедия личная. Не входить ни в Пантеон, ни в историю».

Словеса? Рассудим здраво: требовать от человека, чтобы он не занимался собой, не беспокоился о себе и, короче говоря, не считал себя самим собой, может лишь ненормальный. Эта женщина требовала, чтобы я забыл о том, что я — это я, однако ей прекрасно известно, что когда у меня будет приступ аппендицита, то кричать буду я, а не она.

Колоссальный нажим, какой сегодня оказывается на нас со всех сторон — с тем, чтобы мы отказались от своего собственного существования, — как и каждый постулат, не поддающийся реализации, ведет лишь к искривлению и фальсификации жизни. Если человек настолько нечестен по отношению к самому себе, что может сказать: чужая боль мне важнее, чем моя собственная, то он сразу же впадает в эту «простоту», мать пустословия, всех общих фраз и всего, что слишком легко возвышает. Что касается меня — нет, никогда, никогда в жизни. Я есмь.

Особенно художник: если его можно обвести вокруг пальца и он поддастся этому агрессивному этикету — он пропал. Не дайте запугать себя. Слово «я» настолько фундаментально и первородно, оно наполнено в высшей степени ощутимой и потому в высшей степени честной действительностью, оно — верный путеводитель и суровый пробный камень, и вместо того, чтобы им пренебрегать, следовало бы пасть перед ним на колени. Думаю, что я пока еще недостаточно фанатичен в озабоченности собой и что из-за страха перед людьми я пока еще не смог отдаться этой задаче-призванию со вполне категорической беспощадностью и продвинуть это дело достаточно далеко. Я — самая важная и, видимо, естественная моя проблема: я единственный из всех моих героев, который меня действительно волнует.

Приступить к созиданию себя и сделать из Гомбровича героя — типа Гамлета или Дон Кихота —? —! —

Четверг

Сегодня на чай у N. собралось несколько аргентинских литераторов, и ни с того, ни с сего X. прочел нам свой рассказ о молодом рабочем и его матери, которые в Сталине видели Иисуса Христа. Со скукой слушал я эту поучительную сентиментальную историю, скорее религиозную, чем литературную. Потом завязалась дискуссия, и Чамико удачно подметил все условности, а точнее банальности, которыми был напичкан текст. Я не высказывался, а мог бы сказать примерно следующее: никакая буржуазная литература не оболгала так крестьянина и рабочего, как это сделали коммунистические писатели, ибо они обожествили пролетариат, а это может иметь весьма драматические последствия, поскольку такая идеализация постепенно выведет из-под контроля партийной интеллигенции ту самую силу, которую она породила, и в длительной перспективе — самооглупление интеллигенции насчет пролетариата может оказаться роковым.

Отвечая на обвинения Чамико, X. говорил о необходимости быть проще… заявлял, что был бы счастлив, если бы ему удалось свести психологию к самым элементарным аспектам, а свой литературный язык до 800 основных слов… и говорил, что искусство должно приспособиться к малым мира сего, а что касается его самого, то он пишет не для рафинированной интеллигентской критики, а для народа!

Это мистическое фантастическое лицо дохнуло на меня тьмой, и я вспомнил, как в детстве, в деревне, вечером, у лампы, не раз я чувствовал в тишине, в неподвижности, что что-то все время делается, что-то демоническое — точно так же я увидел и его лицо: как будто оно подвержено Процессу. Что-то демоническое было в том факте, что образованный культурный человек ограничивает себя ради простолюдина. А впрочем… мне это нравится… и даже мало что меня так удивляет, как этот акт насилия, который совершает Низкое по отношению к Высокому. Разве в этом человеке не было динамики насилия, и разве он, сдавленный, стесненный, не был заряжен силой, не был более динамичным?

Я тоже не был чужд того давления, о котором говорил X. Более того, я горячо поддержал бы его, если бы речь шла о реальном союзе с народом. Но X. был предан вовсе не народу, а доктрине. Теория делала с ним что хотела, насиловала его. По сути дела, он ни на минуту не переставал быть «высшим» по отношению к тем рабочим, к которым он подходил как учитель и поводырь. Для него не существовал просто народ, для него существовал лишь «пролетариат». Он накладывал на себя внутренние ограничения не потому, что подчинялся приниженности других, а потому, что выполнял программу. Непереносима бумажность этих Пимков[73] от марксизма! Формула X. выглядела следующим образом: я, человек зрелый, отрекаюсь от моей интеллигентской высоты для того, чтобы добровольно служить пролетариату и вместе с ним строить рациональный мир будущего. Ну и бумага!

Эти их формулы ни на дюйм не приблизили нас к пролетариату, гигантская проблема связи высшего с низшим стала от этого еще более оболганной.

Воскресенье

С «Руссо» — Александром Руссовичем — я поехал в загородный дом Сесилии около Мерседес.

Для меня Руссо — воплощение гениальной аргентинской антигениальности. Я восхищен. Мозговой механизм — безупречен. Интеллигентность — на высшем уровне. Сообразительность и восприимчивость. Фантазия, полет, поэзия, юмор. Культура. Свободное, без комплексов, понимание мира…