Мы откроем этого второго поляка, когда восстанем против самих себя. А потому дух противоречия должен стать доминантой нашего развития. Мы должны будем на долгие годы отдаться духу противоречия, искать в себе именно то, чего не хотим, от чего содрогаемся. Литература? Литература у нас как раз должна быть противоположна той, которая была до сих пор, мы должны искать новый путь, находясь в оппозиции к Мицкевичу и всем духовным царям. Эта литература не должна укреплять поляка в его нынешнем представлении о себе, а как раз вырывать его из этой клетки, показывать ему то, чем он до сих пор не осмеливался быть. История? Надо, чтобы мы, опираясь лишь на нашу действительность, стали разрушителями собственной истории — поскольку именно история является нашим наследственным отягощением, навязывает нам искусственное представление о себе, заставляет нас редуцировать себя до функции исторической дедукции, вместо того, чтобы жить собственной действительностью. Но самое болезненное — это напасть в себе на польский стиль, на польскую красоту, создавать новую мифологию и новый обычай из другого нашего полушария, из другого полюса — так расширить и обогатить нашу красоту, чтобы поляк мог нравится себе в двух противоречивых образах: в качестве того, кто он есть в данный момент, и в качестве того, кто разрушает в себе того, кем он сейчас является.

Сегодня уже, по крайней мере, речь не идет о том, чтобы выжить в том наследстве, которое мы получили от поколений, а о том, чтобы это наследство в себе преодолеть. Плоха та польская культура, которая только привязывает и приковывает, но достойна уважения та творческая и живая культура, которая одновременно и привязывает, и освобождает.

Пятница

Вчера (в четверг) кретин снова принялся меня донимать и не отставал весь день. Может, оно было бы и лучше не писать об этом, но не хочу вести двойную бухгалтерию в своем дневнике. А началось все с того, что около часу дня я поехал в Акасуссо на завтрак к г-ну Альберто X., промышленнику и инженеру. На первый взгляд вилла его показалась мне слишком ренессансной, но, ничем не выдавая своего впечатления, я сел за стол, такой же ренессансный, и принялся за еду, ренессансность которой по мере ее поглощения проступала все ярче и ярче. Что касается застольной беседы, то и она в конце концов свелась к ренессансу, обнаруживая недвусмысленную и даже страстную любовь к Греции, Риму, обнаженной красоте, зову тела, эвоэ[71], пафосу и этосу (?), и еще какой-то там колонне на Крите. И вот когда дело дошло до Крита, неизвестно откуда вылез и влез (?) к нам кретин, но сделал это не по-ренессансному (?!), а совершенно в неоклассическом крито-кретинском стиле (?). (Знаю, что не следовало бы писать об этом: очень уж странно звучит.)

В четыре часа я вышел, очень уставший, а вокруг были деревца, листочки, домики — все перемешано, может быть, слишком тщательно вылизано, и, сказал бы, не слишком к месту. Да бог с ним, со всем этим. Выйдя из подземки, я пошел в кафе «Rex», поскольку из окон кафе «Paris» (опять непонятно, почему одно кафе зацепилось за другое) мне помахали (?) знакомые барышни, которые вроде бы сидели за столиком и ели бисквиты, обмакивая их в крем. Однако мистификация тут же и раскрылась, потому что сидели они за покоившейся на четырех гнутых прутах эмалированной столешницей, а еда состояла в том, чтобы через имеющееся в лице отверстие впихнуть нечто внутрь себя. При этом становилось видно, как торчали из них носы и уши, а из-под стола, то есть столешницы, — их каблуки. Ля-ля, о том, о сем, да только вижу, что то у одной, то у другой торчит (?) и вылезает (??), а потому я извинился и покинул их, сославшись на недостаток времени.

Социологическое.

Честное слово, не знаю, стоит ли продолжать эти душевные излияния, но долг публициста велит мне довести до сведения общественности, что творятся вещи воистину кретинские… слишком кретинские, чтобы их обнаруживать и, как мне кажется, в том и состоит вся спекуляция, что избыток кретинизма не позволяет им обнаружиться, что слишком уж они глупы, чтобы их можно было назвать по имени. Выйдя из кафе «Paris», я пошел в кафе «Rex». Ко мне подошел какой-то незнакомый господин и, представившись как Замшицкий (может, я что не так расслышал), сказал, что уже давно хотел познакомиться со мной. Я в свою очередь сказал, что мне очень приятно, после чего он поблагодарил, поклонился и удалился. Взбешенный, я хотел было отругать кретина, да понял, что не кретин он вовсе, коль скоро хотел познакомиться со мной и познакомился, а, познакомившись, вполне резонно удалился. И подумал я тогда: кретин или не кретин? А тем временем зажегся сначала один фонарь, потом другой, а как зажегся другой — тут же зажегся и третий, после чего четвертый, а за четвертым — пятый. Стоило зажечься пятому, как зажегся шестой, седьмой, восьмой и девятый; одновременно проехал автомобиль, один, второй, пятый, трамвай один, второй, десятый, люди идут — один, второй, третий, этажи второй, третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, на восьмом — балкон, а на балконе — кто же это? А, Хенрик с женой! Машут мне.

Машу и я. Но вижу, что как-то они не слишком определенно машут: вроде как машут, а сами в то же время разговаривают о чем-то. Я машу. Он говорит. Она говорит. Что же они там говорят? Машут. Автомобили, трамваи, люди, движение, толпа, загораются огни рекламы, отовсюду блеск, гул, звон, а они там говорят, на восьмом этаже. И опять машут. Машу и я. Смотрю: вот она машет, а вот он машет. Ну, стало быть, машу и я. Смотрю: он опять махнул… но, собственно говоря, не то чтобы махнул, а как бы отмахнулся! А я думаю, что бы это могло значить, потом смотрю: он опять отмахнулся (честное слово, не знаю, как выговорить такое — слишком уж нагло получается, да только в дневнике ничего не скроешь), но отмахнулся как-то так в себя, словно в бутылку. Я машу. Тогда она (но нет, нет, ведь не могу же я делать из себя кретина, впрочем, для того, чтобы разоблачить Кретина, я вынужден делать сам из себя кретина), тогда она так вымахнула из него, что он аж выглянул из нее, и домахала (но ЧТО она ему домахала?), после чего оба принялись легонько махать туда-сюда и п-ф-ф… (Нет, это выше моих сил, язык не поворачивается сказать!)

Понедельник

Время от времени я выуживаю из различных статей туманные намеки на мою персону. А может, я ошибаюсь? Кого же тогда, если не меня, имеет в виду г-н Юлиуш Саковский, когда говорит о «догматических иконоборцах и хранителях подозрительных секретов», на кого, если не на меня, нацелена фраза г-на Гётеля о «гримасах в адрес традиционного польского мировоззрения, посылаемых некоторыми отщепенцами, претендующими на звание интеллектуалов»? Да и в греко-римском, парижско-афинском, фукидидовско-гиббоновском фельетоне г-на Грубиньского «Авантюра! Авантюра!» по мне легко (очень уж легко!) скользит взгляд.

Не удивлюсь, если окажусь прав, потому что на самом деле я должен был стать для них явлением в некоторой степени беспокоящим. Но есть здесь нечто такое, что меня смешит. А именно: тот набор эпитетов, которыми меня обстреливают, свидетельствует о том, что эти люди не имеют обо мне ни малейшего понятия. Прилагательное «пресыщенный» совершенно ко мне не подходит, слово «эскапист» требует обстоятельных пояснений, «интеллектуал» бьет мимо цели, а «эстет-вольнодумец» вообще ничего не говорит. Они сколачивают эти пустые ящики, потому что ни одной из моих книг не прочитали, а если и читали, то с пятого на десятое.

Четверг

Вернисаж Зигмунта Грохольского в «Галатее». На столе — папки с гравюрами, на стенах — большие листы, насыщенные цветом. Застывшие в гордой абстракции композиции смотрят со стен на беспорядочный людской муравейник, толпа нелепых двуногих, прокатывающаяся диким валом. На стенах — астрономия, логика, композиция. В зале — хаос, отсутствие равновесия, избыток неорганизованной конкретности, рвущейся во все стороны. Вместе с голландским художником Гесинусом я как раз комментировал одну из гравюр, на которой некая масса обуздана диагональными напряжениями линий точно конь, схваченный за узду и застывший на скоку, как кто-то подлез мне под бедро. Я вздрогнул. Это оказался в три погибели согнувшийся фотограф, направлявший свой аппарат на самых важных гостей.