Выгляну порой из окна и вижу на площадке несколько Роллс-Ройсов, хозяева которых покупают на базаре молоко или креветки.

Здесь не только Роллс-Ройсы, есть и Ягуары.

Хотите знать, что было со мною во время этого уже почти что годичного моего молчания…

В Руайомоне, под Парижем, я провел три месяца, потом убежал от осени в окрестности Канн, в Ла Мессюгьер. Занимал комнату, в которой когда-то жил Андре Жид. Мой путь в конце концов скрещивается с путями тех, кого я давно хорошо знал, как будто я достаю их физически, post mortem[280], и голос во мне говорит: ты был изгнан.

Наконец я осел в Вансе. Квартирка приятная, пять балконов, четыре вида, три камина. Между Альпами, кипящими от света, морем, голубеющим вдали, и старыми улочками очаровательного городишки с остатками замка баронов де Вилленёв и де Ванс.

На шестьдесят первом году жизни я достиг того, что обычно человек получает годам к тридцати: семейную жизнь, квартиру, собачку, кошечку, удобства… А теперь несомненно (все говорит за то) я стал «писателем». Эта смешная история, тянущаяся как-то странно и вяло через всю мою жизнь, вдруг окрасилась в яркие цвета, вот я и «писатель».

Разве что продолжает во мне шуметь и дымиться берег, покинутый два года тому назад, там, за Гибралтаром, за Канарами, за океаном, пониже возвышенностей бразильского побережья и пляжей Уругвая. Отсюда Аргентина кажется мне дышащей пеной и ветрами океана. Она во мне как нечто темное, неопределенное, загадочное. Наверное, я никогда не смогу привыкнуть к Аргентине, я в вечном колебании: раз мне кажется, что она была мне суждена, была моим предопределением, но потом приходит мысль, что нет, это было нечто случайное, откуда-то извне, как прыжок зверя на тебя в лесу.

А в то же время мне досадно, что от того аргентинского времени так мало останется. Где те, кто мог бы рассказать, передать мне, каким я был? Люди, с которыми я общался, были в основном не людьми пера, и трудно было требовать от них красочных анекдотов, точной характеристики, удачной зарисовки… и, надо признать, с каждым я вел себя иначе, так что никто из них не знает, каким я был.

Неприятно делается, когда почта порой приносит то, что пишут обо мне в Аргентине. Как и можно было ожидать, из меня сделали добродушного дядьку, друга молодежи, в этих воспоминаниях, статейках я — типичный представитель племени «непонятых» и отторгнутых обществом художников. Что ж, Tu l’a voulu, Georges Dandin[281]! Зачем ты выбрал такой трудный для описания образ жизни, слишком сложную систему масок? Предусмотрительные люди заботятся о том, чтобы их жизнь могла быть отражена в мемуарах.

Во всяком случае несомненно, что там, за океаном, даже воспоминание обо мне подвержено разложению, умирает.

Смогу ли я здесь, на Ривьере, еще раз ожить? Пока что я как тон нажатой клавиши — во мне больше смерти, чем жизни. Слишком поздно!

Где-то в мае вышел «Космос», пока что на польском, в издании «Культуры».

Эту вещь я назвал бы «романом о самостановлении действительности». А поскольку детективный роман — это не что иное, как попытка упорядочить хаос, то и «Космос» имеет в себе нечто от детективного романа с любовной интригой.

Я определяю два исходных пункта, две аномалии, сильно отличающиеся друг от друга: а) повешенный воробей; б) ассоциация рта Катаси со ртом Лены.

Эти две загадки постепенно наполняются смыслом. В стремлении образовать единое целое одна загадка проникнет в другую. Начнется процесс додумывания, сравнения, сопоставления улик, что-то начнет происходить, только вот зерно — ужасно… и эта окутанная мраком непостижимая шарада будет требовать разгадки… будет искать объясняющую, упорядочивающую идею…

Но какое приключение, какая авантюра с реальностью, вот так выплывающей из мрака!

Логика внутренняя и логика внешняя.

Логика, пускающаяся на уловки.

В частности, интеллектуальные: аналогии, оппозиции, симметрии…

Внезапно вырастающий дифирамбный ритм неистово формирующейся Реальности. И ее распад. Катастрофа. Стыд.

Излишний факт — и внезапное переполнение.

Образуются боковые ответвления… темные ямы… заторы… омуты… повороты…

Etc. Etc. Etc.

Идея крутится около меня, как дикий зверь…

Etc.

Мое сотрудничество. Я с той, с другой стороны, со стороны шарады. Я как тот, кто пытается себя добавить к шараде. Я, подхваченный круговоротом событий, ищущих Форму.

Зря я кидаюсь в этот омут, чтобы ценой своего счастья…

Микрокосм — макрокосмос.

Мифологизация. Дистанция. Эхо.

Неожиданно вываливается логический абсурд. Бесстыдство.

Точки соотнесения. Леон и его священнодействие.

Etc.

И еще в связи с «Космосом»: из бесконечности окружающих меня явлений я выхватываю одно. Замечаю, например, пепельницу на моем столе (остальные находящиеся на столе предметы отодвигаются в небытие).

Если я сумею объяснить, почему я заметил именно пепельницу («хочу стряхнуть пепел с сигареты»), тогда всё в порядке.

Если я замечаю пепельницу случайно, непроизвольно, и не возвращаюсь больше к этому наблюдению, тоже всё в порядке.

Но если ты замечаешь это не имеющее значения явление и возвращаешься к нему, — беда! Почему ты снова его замечаешь, если оно не имеет значения? Стало быть, оно что-то да значит для тебя, если ты вернулся к нему?.. Так-то вот: в силу одного того, что ты, не имея на то никаких оснований, на секунду дольше задержался на каком-то явлении, оно начинает выделяться из других, начинает нести смысл… Нет, нет (защищаешься ты) это ведь обычная пепельница! — Обычная? А почему ты защищаешься от нее, если она такая обычная?

Вот так явление становится наваждением.

Ну а сама реальность, по сути своей, не наваждение ли? В силу того, что мы строим наши миры, связывая одно явление с другим, я не удивлюсь, если выяснится, что праначало времени было неким двуединством, задающим направление и являющимся началом порядка.

В сознании есть что-то такое, что оно оказывается чем-то вроде ловушки для себя самого.

В то же время, где-то в конце апреля — начале мая пришлось мне пережить тяжелое и глупое состояние, недели две я был болен от унижения.

Давайте не забывать, что поэт — существо деликатное, ночное, чуть ли не подпольное, художник подобен летучей мыши, крысе, кроту и мимозе. Я был уверен, что в этом году десять тысяч долларов Международной Издательской Премии мне не светят. Пресса не упоминала меня в числе кандидатов; мне разъяснили, в силу каких именно соображений, интересов, тактик и процедур я окажусь на обочине. Вот я и не слишком интересовался ходом обсуждений жюри, заседавшего здесь же, неподалеку, в Валескюре. Пока на третий или четвертый день прений одна итальянская журналистка не приехала в Валескюр брать у меня интервью и не проговорилась, что все чаще будто бы разговор заходит обо мне и что «Порнография» начинает выделяться среди двух десятков обсуждаемых произведений. Этого было достаточно. Жадность меня обуяла. Доллары! И потом все время кто-нибудь звонил по телефону с новостями, доллары, доллары, в финале остаются двое — Сол Беллоу и я, доллары! В день объявления вердикта мое достоинство стало тряпкой, моя независимость — глупостью; доллары, доллары, доллары…

Которые неумолимо таяли… в пять часов пополудни в кафе на площади, где я пил кофе, подошли Бонди с женой, греческая писательница Кэй Цицелис, Сивер, директор Гроув Пресс, еще несколько человек, все из Валескюра. Новости с этого драматического состязания, в котором если бы не… Вот это да! Если бы не испанская делегация, которая в принципе была за меня, но решила тем не менее выдвинуть на первое голосование одного латиноамериканского писателя, чтобы сделать ему чуточку рекламы… Эх! Если бы «Порнография» называлась не «Порнографией», ведь надо же было такому случиться, что то же самое жюри пару дней назад присудило премию для молодых литераторов одному американцу за роман несколько… скабрезный, вот и засомневались в связи с этим, как бы не было похоже на тенденциозность. Однако! Если бы не тактика немецкой делегации и определенные интересы крупных издательских домов… Вот именно! Если бы…