Таблетки от импотенции — смешно; немного удивляет, что эта дискуссия торжественно шествует через десятилетия и даже превратилась в главное противоречие латиноамериканского интеллектуализма. Это тема бесчисленных докладов и статей. Уверуй во Всевышнего и в Изабеллу-Католичку, и ты станешь творцом! Введи диктатуру пролетариата и культ индейца — увидишь, как у тебя пойдут дела! Но этот ропот не слишком серьезен, потому что им гении нужны как футбольная команда, чтобы выиграть матч с заграницей. Что губит их дух, так это жажда предстать перед миром, сравняться с другими. Главная забота этих художников — не излить свою страсть и построить себе новый мир, а написать роман «на европейском уровне», чтобы Аргентина, чтобы Южная Америка получила наконец то, чем можно гордиться. Они подходят к искусству как к международному состязанию и размышляют над причинами, почему аргентинская команда так редко забивает.

Почему так редко забивает? Не в словечке ли «мы» причина, это «мы» (к которому я отношусь с таким недоверием и которое я запретил бы человеку, отдельному человеку употреблять)? Пока аргентинец говорит от первого лица единственного числа, он человечен, гибок, реален… и, пожалуй, в определенном смысле превосходит европейца. Меньше балласт — меньше груз наследственности, истории, традиции, обычаев, а следовательно, больше свобода маневра и больше возможности выбора, легче поспеть за историей. И это преимущество было бы подавляющим, если бы южноамериканская жизнь не была легкой, отучивающей от усилий и смелости, риска и упорства, от категорических решений, от драмы и борьбы, от крайности, являющейся сферой par excellence «созидающей», сферой «творчества». Мягкая жизнь размягчает (а зачем быть твердым?)… все расползается… Однако, несмотря на отсутствие напряжения, аргентинец, пока он говорит от первого лица, неглуп, открыт миру и трезв, и я постепенно научился ценить его и полюбил. Часто они не лишены очарования, элегантности, стиля.

Суть, однако, в том, что это «я» функционирует только на нижних этажах местного бытия. Они не знают, как ввести его на более высокие этажи, т. е. в культуру, в искусство, религию, мораль, философию — здесь они переходят на «мы». Но ведь «мы» — это злоупотребление! Ведь индивид для того и индивид, чтобы говорить «я»! А потому туманное, абстрактное и самовольное «мы» лишает их конкретности, т. е. крови, разрушает непосредственность, чуть ли не валит с ног и уводит в туман. Тогда аргентинец начинает доказывать: «нам» нужна история, потому что без истории «мы» не можем встать вровень с другими, более историческими народами, и пойдет насильно плодить себе эту самую историю, ставя на каждом углу памятники бесчисленным национальным героям, празднуя каждую неделю по какой-нибудь годовщине, выступая иногда с помпезными докладами и вменяя себе великое прошлое. Фабрикация истории во всей Южной Америке — предприятие, поглощающее колоссальное количество времени. Если аргентинец писатель — он начнет медитировать, что, собственно говоря, такое эта Аргентина — чтобы отсюда вывести, каким ему следует быть аргентинцем и каковы должны быть его произведения, чтобы они оказались в достаточной степени самобытными, национальными, континентальными, исконно аргентинскими. Из этого анализа не обязательно проклюнется роман, восходящий к литературе гаучо, с тем же успехом может возникнуть высокорафинированное произведение, но и оно тоже будет написано по программе. Словом, выведенный таким образом, придуманный аргентинец создаст придуманную литературу, поэзию, музыку, придуманное мировоззрение, придуманные моральные принципы, придуманную меру… чтобы все это уместилось ровно, без зазоров, в его придуманной Аргентине.

Тем временем, какова она, Аргентина, каково оно, это «мы» — неизвестно. Если англичанин или француз говорит «мы», то это что-нибудь да значит, потому что там испокон веку более или менее известно, что такое Франция или Англия. Но Аргентина? Мешанина рас и наследственностей, с короткой историей, с неустановившимся характером, неопределенными институтами, идеалами, принципами, инстинктами; прекрасная страна, это правда, с богатым будущим, но не сделанная. Аргентина, это прежде всего что, туземцы, всегда здесь жившие? Или прежде всего иммиграция, преобразующая, строящая? Или Аргентина — это Неопределенность? В этих условиях весь набор вопросов аргентинца — «кто мы?», «в чем наша суть?», «к чему мы должны стремиться?» — должен потерпеть фиаско, поскольку не в интеллектуальном анализе, а в действии, солидно обоснованном первым лицом единственного числа, кроется ответ.

Хочешь знать, кто ты? Не спрашивай, действуй. Действие определит тебя и даст почву под ногами. Ты узнаешь это из действия. Но действовать ты должен от своего лица, как «я», как индивид, ибо лишь в собственных потребностях, склонностях, страстях, нуждах ты можешь быть уверен. Только такое действие — непосредственное, настоящее вытаскивание тебя из хаоса, сотворение себя. Остальное — разве это не чтение вслух заранее заученного, не следование схемам, не пошлость и кич?

Нет ничего проще, чем позволить себе россыпь парадоксов, дышащих самым трезвым реализмом, например, настоящий аргентинец родится лишь тогда, когда они забудут, что они аргентинцы, и особенно — что они хотят быть аргентинцами; аргентинская литература родится тогда, когда писатели забудут об Аргентине… об Америке; они оторвутся от Европы, когда Европа перестанет быть для них проблемой, когда они потеряют ее из виду; им явится их история, когда они перестанут ее искать.

Вздорная мысль, что, руководствуясь программой, можно построить нацию, — такое происходит спонтанно. То же самое можно сказать и относительно личности. Быть кем-то — это значит постоянно узнавать, кто ты, а не знать это заранее. Творчество нельзя вывести из того, что у тебя уже есть, оно — не следствие…

Среда

Впрочем, можно попробовать и другой метод, как раз противоположный и более близкий тому, что у них в данный момент в арсенале. Он состоял бы в четком выявлении всех тех болячек (импотенции, отсутствия оригинальности, зависимости от других культур), на понимании их как темы, чтобы таким образом дистанцироваться от них, разойтись с ними. Аналогично тому, как, например, человек робкий может, анализируя свою робость, освободиться от нее, поскольку она больше не с ним, она — всего лишь его проблема. С этим методом я хорошо знаком, не раз к нему обращался.

Оно конечно. Но и это должно быть проделано не скопом, а индивидуально. «Я». «Моя проблема». «Мое решение». Тем не менее ни один из аргентинцев не задастся вопросом: «Почему я не творец»? Их вопрос: «Почему мы не можем творить?» И в этом «мы» всё растекается.

Четверг

Страшное нашествие шаблонов, теорий, абстракций, заранее готовых форм, разработанных где-то в другом месте, — результат того, что их «я» едва стоит на ногах. Нашествие тем более гротескное, что абстракция не в их натуре. Есть что-то болезненное в их необходимости теоретизировать и неуменье теоретизировать.

Художники этой страны (и всего континента) шагу сделать не могут без палки — будет ею марксизм или Париж, древнеиндийские раскопки или Тойнби, — равным образом хорошо подходят дендизм, анархизм, или, например, монархизм (и таких я тоже видел). Они живут трактатами. А поскольку в здешней упрощенной, мягкой жизни слово легко раздувается, все эти -измы заканчиваются на вербализме. Слово! Их литература — это прекраснословие. Для того, чтобы быть художником, достаточно прекрасно выражаться. Самый оригинальный и самостоятельный писатель Аргентины, Борхес, пишет на прекрасном и элегантном испанском, стилист в литературном смысле (не в смысле духовного решения), охотнее всего практикует литературу о литературе, писание о книгах — а если порой предастся чистой фантазии, то она уведет его как можно дальше от жизни, в сферу метафизических хитросплетений, составления прекрасных ребусов, схоластики, сложенной из метафор.