— Смотри, какая забавная собака, — сказал Ермил, чтобы отвлечься от грустных мыслей. — Бежит и бежит за нами.

Вера бросила дворняжке кусочек пряника. Собака подбежала, обнюхала и съела, глядя на них и махая хвостом.

— Папка, возьмём с собой собачку? — попросила Вера.

— Возьмём, только не сейчас, — ответил Ермил.

Ему хотелось, чтобы собака бежала за ними и дальше, она отвлекала его от мыслей, что скоро надо будет проститься с Верой. Но собака, немного пробежав за ними, свернула за угол и отстала.

— Мы скоро придём, папка? — спросила Вера, потянув Ермила за руку.

— Скоро, скоро, Верунчик, — ответил Ермил, и ноги его не шли вперёд.

Подойдя к металлическим распахнутым настежь воротам, державшимся на двух крепких кирпичных столбах со шлемовидными верхушками, Вера забеспокоилась, стала чаще поглядывать на Ермила. Ермил ощутил её беспокойство и больше помрачнел. За воротами начинался прямой въезд на территорию детского дома.

В глубине двора возвышалось приземистое двухэтажное серое здание, которое Ермил заметил издалека, рядом было ещё два корпуса, поменьше, а чуть сбоку низкие дощатые строения, видно, подсобки, или спортивные сооружения. Дорога к ним была обсажена чахлыми деревьями, или они казались такими, лишенные листьев. За ними виднелись круглые возвышенности, видимо, клумбы.

Ермил потоптался у ворот, но войти в них не решился. Вера, не отпуская Ермилову руку, поглядывала на него голубыми лучистыми глазами.

— А что, Верунчик, — обратился к ней Ермил. — Не пообедать ли нам! Ты, наверное, есть хочешь?

— А вот и не хочу. Я конфеток наелась.

— Хочешь, не хочешь, а пообедать надо, — нравоучительно произнёс Ермил.

Есть ему тоже не хотелось, но хотелось потянуть время и не сразу отдать Веру в детский дом.

Столовую нашли быстро. Она была не большой, и посетителей было немного. Ермил заказал щей и котлет с картофельным пюре, потому что больше ничего стоящего не было в меню, и по стакану компота. Щи оказались очень кислыми. Ермил их кое-как съел, а Вера, отхлебнув несколько ложек, отодвинула тарелку в сторону.

— Не хочешь, не ешь, — не стал её неволить Ермил. — Бери котлетку и ешь, пока горячая. С горчицей не хочешь? — спросил он, только сейчас заметив на столе горчицу.

Она покачала головой.

— А я, пожалуй, возьму, — сказал он, подвигая к себе горчицу.

Он ковырял вилкой в тарелке и глядел поверх Вериной головы на кремовую стену, в углу которой на подставке были расставлены цветы. Вот сейчас приведёт он её, сдаст и уедет, а она останется. Выходит, что он обманул её. Сознание, что он обманывает, сильнее всего жгло Ермилово сердце, и он насильно запихивал в рот клейкую картошку, как бы этими насильственными действиями уничижал себя. Сегодня вечером, и завтра утром, не дождавшись его, Вера будет думать, что он обманул её. Нет, она так не будет думать. Она будет думать, что если не сейчас, не сию минуту, а завтра, послезавтра, в воскресенье, через неделю, но он вернётся за ней. Не может он не вернуться. Так не бывает, что «папка» не вернётся. Но если и через неделю он не вернётся, она точно подумает, что он бросил её.

Он представил, как её большие голубые глаза наполнятся прозрачными крупными слезами и потекут по бледным щекам, и она их будет размазывать руками, и её курносый носик покраснеет от слёз, а губы перекосятся в страдальческой гримасе, и он вдруг увидел, как размыло пластмассовую столешницу, а столовые приборы раздвоились и затуманились.

Он вспомнил отца, вернее, не его, а память о нём, отца он не помнил. Отец в начале войны ушёл на фронт и больше не вернулся. А Ермил поначалу всегда ждал его, считал, что не может того быть — должен вернуться, только если сильно захотеть и ждать, всегда ждать.

— Как — поела? Допивай компот.

Они вышли из столовой и снова пошли к детскому дому. Ермил закурил, жадно, во всю силу легких затягиваясь.

— А зачем мы опять идём к этому дому? — спросила Вера. — Ты там живёшь, да, папка?

— Как тебе сказать? — запнулся Ермил. — Ты там будешь жить.

— Только с тобой, папка.

Ермил промолчал и, бросив недокуренную сигарету, решительно вошёл в ворота.

Они поднялись на крыльцо к входной двери. Осталось только нажать на ручку и открыть дверь. Но Ермил медлил. Вера стояла рядом и чертила на фанерованной филёнке пальцем замысловатые узоры, похожие на цветы. Дверь была запотевшая, и на ней проступали следы пальца, а потом пропадали.

Ермил взялся за ручку, и дверь легко подалась.

Они вошли сначала в тамбур, а потом очутились в вестибюле, не очень просторном, но довольно светлом. У дверей Ермил вытер ботинки о половик и прошёл вперёд к тумбочке, за которой сидела женщина, видимо, дежурная. Перед нею стоял телефон. Она без любопытства смотрела на вошедших.

— Мне бы заведующую увидеть, — сказал Ермил, протянув женщине бумаги, которыми его снабдили в районо. Свой голос ему показался глухим и донёсшимся откуда-то издалека.

— Вам придётся подождать, — ответила женщина, возвращая бумаги. — Заведующая сейчас на базе, а заместитель болеет.

— Сколько времени ждать? — спросил Ермил, убирая бумаги в карман.

— Не знаю. После обеда Вероника Платоновна обещалась приехать.

Ермил сел на стул возле большого фикуса.

«Не такой и светлый этот вестибюль, — подумал он, оглядывая помещение. — Покрашено не яркими красками, ну так, цветы, занавески. Всё здесь официально».

— Папка, пойдём отсюда, — тянула его за рукав Вера. — Чего мы ждём?

— Подожди, подожди, — машинально отвечал ей Ермил, сам не зная, что ответить.

Вера сидела на высоком стуле и болтала ногами. Ермил протянул ей несколько конфет.

— Ешь, а то они у меня растают в кармане…

Он думал, что скоро придёт заведующая. Он распишется в ведомости или ещё в какой бумаге, что сдал Веру (слово-то какое «сдал») и её уведут. А он поедет обратно, будет идти этими же улицами, где они шли, сядет в электричку и за окном промелькнёт всё то, что они видели с Верой. Но он будет ехать уже один, и ему некому будет купить мороженое или конфет, и никто его не будет дергать за рукав и говорить: «Папка!»

Ермил достал из кармана бумагу, данную в районо, развернул. Машинально прочитал: «Направление». Сложил и снова убрал в карман. Потом сильно взял Веру за руку, словно боялся, что её уведут, и сказал:

— Пойдём!

— Куда, папка?

— На электричку.

Он вышел, почти выбежал из детского дома, и широко зашагал по тротуару, приняв окончательное решение.

23.

Ночью ударил сильный мороз, а к утру выпал снег. Кругом было белым-бело. Саша удивился: всё стало не обычным — накатанная белая дорога, деревья в аксельбантах, запорошенные снегом, заборы, чей остроносый штакетник был прикрыт снежными наконечниками, как будто разукрашен белой краской, и девушки, топая каблуками тёплых сапожек, тоже были необычными, бело-розовыми, закутанные в меховые пушистые воротники. Дышалось легко, и Саша почти бегом бежал к штамповке, ныряя под молодые липы, росшие с краю тротуара. Он опаздывал к началу работы. Вот он проскочил под аркой бывшей надвратной церквушки и прямо устремился к штамповке. Труба уже дымила. Дым отгоняло в сторону реки.

Саша быстро вбежал в проходную, коротко поздоровался с тётей Женей — вахтёршей и помчался к себе.

— Явился, — встретил его мастер. — Опаздываешь. На тебя это не похоже.

— Вот, — Саша подал ему повестку. — В военкомат вызывают.

— Все ясно, — потускнел Колосов. — Бригада распадается

— Как распадается? — не понял Лыткарин.

— А так. Ермил расчёт берёт. Ты в армию собрался, Казанкин тоже…

— Ермил расчитывается?! А где он? Приехал?

— Не приехал. Позвонил из Москвы. Не отвёз он Веру в детдом. Привёз к тётке. Удочерять будет.

— Вот это на! — воскликнул Лыткарин. — Правильно сделал.

— Правильно, — подтвердил Колосов. — Только привыкнешь к одним, а смотришь — надо расставаться.