— Ахметка — это Геронт? — спросил Николай.

— Он самый. Отец подобрал его на улице совсем мальчишкой. Крестил его. Дал такое имя…

Владимир Константинович делал знаки Воронину, чтобы тот не расспрашивал Степана, которому становилось все хуже и хуже.

Степан подозвал Ольгу.

— Возьми… там у меня… в кармане…

— Что такое? — не поняла она.

— В кармане пиджака…

Она достала коробочку. Открыла её. В ней на бархатной подушечке лежало золотое колье с бриллиантами.

— Это тебе. Ничего не говори и не отказывайся… Возьми в знак моего расположения…

— Это дорогой подарок…

— Ты стоишь дороже.

Он опять закашлялся.

— Похороните меня… рядом с маменькой на Спасском кладбище, там увидите мо…

Изо рта у него заклубилась густая кровь, и он затих. Лицо из серого превратилось в мертвенно-бледное.

— Он умер, — констатировал Владимир Константинович, не обнаружив пульса и приложив ухо к сердцу.

Мужчины обнажили головы.

Через некоторое время «Чероки» нёсся по дороге, которая вела на старое кладбище, расположенное на бугре, недалеко от села Спас-на-Броду.

Кладбище было небольшое, поросшее высокими елями. Кусты вырубались, но ежегодно молодая поросль буйно зеленела, сообщая пристанищу усопших вид заброшенного парка, где по бокам извилистых дорожек вместо ларьков и аттракционов громоздились высокие ограды, сваренные из арматурных прутьев или сколоченные из штакетника. Каменных памятников было мало, в основном на недавних могилках стояли кресты с фотографиями.

Дуровцы не без труда нашли могилу матери Степана. Она была поправлена, расположенная рядом с могучей елью, обнесена невысокой оградой из витого железа, а на холмике лежал гранитный большой камень с высеченной фамилией и возвышался деревянный крест.

Мужчины походили по кладбищу и, к счастью, нашли две припрятанные лопаты, и, попеременно копая, вырыли могилу. Когда рядом с камнем вырос глинистый холмик, они поставили ограду на место и вернулись к джипу.

— Не думал я, — сказал Сергей, когда они ехали обратно, — что наше путешествие за сундуком приобретёт такие трагические оттенки.

Три дня после похорон погибших кладоискатели занимались поисками сундука на гряде. Но их попытки найти его закончились безрезультатно. Наступал сентябрь, ударили первые заморозки, солнце стало греть по-осеннему, у них кончалось продовольствие, и на совете решили прекратить поиски сокровищ.

— Вернёмся на следующий год, — сказал Воронин. — Сундук не мог исчезнуть бесследно. Бандиты так его основательно упрятали, что придётся потратить много сил, чтобы найти его. Кто за то, чтобы вернуться сюда следующим летом?

— Вернёмся. Обязательно вернёмся, — поддержал Воронина Владимир Константинович. — Зиму поживу в Питере, поднакоплю деньжонок, а на лето к вам, если не откажите наследнику поручика.

— Какие вопросы, — сказал Воронин. — Вместе начинали, вместе и закончим.

— Ты в Питер, — сказал Владимиру Константиновичу Афанасий. — Ты, Сергей, куда? В Москву?

— Куда же ещё.

— А ты, Ольга?

— Поеду домой, — ответила она. — Я рада, что это наваждение кончилось.

— Из всех нас, больше всего пострадал Николай, — сказал Афанасий после непродолжительной паузы. — Ни дома, ни машины. Я вот что нашёл у Зашитого. — Он достал из кармана голубой камень. — Думаю, что здесь хватит на постройку нового дома и на покупку машины. — Он протянул камень Николаю. — Бери! Не будем же мы его пилить! Вы согласны со мной. — Он обвёл всех взглядом.

— Конечно, согласны, — ответил Владимир Константинович. — Нам надо где-то штаб-квартиру делать. Вот пусть Николай и займется её благоустройством.

Все согласились с ним.

— Отлично, — сказал Афанасий. — А так как я, бомж, думаю, Николай не откажет мне дать приют на неопределенное время в своём новом доме.

Николай обнял Афанасия:

—Только буду рад, дружище!

Они сидели на берегу озера. На них бросали тень прибрежные утёсы. Вода озера темнела и казалась бездонной. Мелкие волны с равномерным шумом плескались о валуны, разбивались, а на смену им шли новые.

2000 г.

1.

Саша Лыткарин шёл на работу в вечернюю смену. Шёл ходко, широко распахнув пиджак, поглядывая по сторонам, и глубоко вдыхал горьковатый от дыма воздух. Время близилось к вечеру, и небо из зелёно-голубого в зените переходило к горизонту в тёмно-синее, и его чистоты ничего не нарушало, кроме тонкой белой нитки, оставленной летящим высоко и не слышным с земли, самолётом.

Кончалось бабье лето. Дни стояли прозрачно-чистые. В огородах звенели вёдра от сыпавшейся в них картошки. Освобождённые от посевов поля, перепаханные и засеянные новыми семенами, ещё не высохшие от солнца и ветра, вздымали крутые спины навстречу небу. Кое-где виднелись тонко струйные медлительные дымки от сжигаемой ботвы, и Сашу охватывало неясно тревожное томление, а может быть, и грусть оттого, что кончилось лето, день уменьшается с непостижимой быстротой, скоро, не заметишь как, грядёт зима с морозами и снегами, и кругом будет белым бело, и будет тихо в полях и лесах, и душа будет накапливать силы для будущего шага в весну.

Рядом с двухэтажной красной школой, на широком пустыре, ребятишки играли в футбол. Играли они в одни ворота, стоявшие без верхней перекладины, и далеко в сентябрьском прозрачном воздухе разносились их возбуждённые голоса:

— Андрюха, пасуй мне!

— Куда ты лупишь?!Вот мазила!..

— Ромка, накинь на ногу?!

Саша вспомнил, как совсем недавно, учась в этой школе, на большой перемене ребятишки брали мяч и бежали сюда на пустырь, чтобы поиграть в футбол. Перемены, как всегда не хватало, они забывали, что надо идти на уроки и за ними кто-нибудь прибегал из класса, и они возвращались в школу, мокрые, взъерошенные, но бесконечно счастливые.

Он замедлил шаги, остановился и засмотрелся на ребят, с азартом гонявших кожаный, звеневший от каждого удара мяч. На краю поля, у забора библиотеки, были раскиданы вещи: ранцы, портфели, полевые сумки, форменные пиджаки и куртки.

Ветра не было. Не кошенная сухая трава, росшая по обочине тропинки, стояла прямая, жёлтая, и в отцветших и отпыливших метёлках ползали мелкие букашки, греясь на солнце. Несколько сосен, спускавшихся к реке, горели изумрудом своих вершин, а стволы золотились в угасающих лучах. Между ними и кустами жёлтой акации петляла тропинка, сбегая к Паже, на другом берегу которой высились два собора бывшего монастыря, в одном из них располагался филиал местной фабричонки, где работал Саша.

Среди игравших ребят выделялся верзила в кепке, в клетчатой расстёгнутой рубашке, из-под которой выглядывала голубая майка. Он неуклюже носился по полю, махая длинными руками и как ребята, кричал охрипшим голосом:

— Парень, пасуй мне! — и приседал от огорчения, если мяч не попадал в ворота.

Его длинная фигура маячила то там, то здесь. В его ухватках Саше показалось что-то знакомое. Он подошёл ближе, держась вплотную к забору.

— Это ж Прошин, — удивился он, вглядевшись в верзилу с мячом. — Во, даёт!

Он отошёл за угол забора, чтобы его не заметил Прошин, и стал наблюдать за происходившим.

Ермил Прошин работал вместе с Сашей в одной бригаде и жил на квартире неподалёку отсюда за линией железной дороги в двухэтажном старинном особнячке, выстроенным ещё до революции местным заводчиком. Было ему за тридцать— тридцать пять, не больше. Он приехал в их городок издалека и уже около года работал в штамповке.

Однако, как Саша не прятался за забором, Ермил увидел его. Он оставил мяч и подошёл к Лыткарину, вытирая мокрое лицо рукавом рубашки.

— Привет, — сказал он Саше, протягивая костистую крепкую руку.

— Здорово, — ответил Саша, оглядывая грязные, перемазанные землей, ботинки Прошина.

Ермил заправил рубашку под ремень, сорвал пучок сухой травы и стал вытирать ботинки. Покончив с этой процедурой, разостлал на земле плащ и сел на него.