Отпустив бондаря и сказав на буровой, чтобы к Каража-еву там относились по-прежнему, ибо допрашивался он как свидетель и ни в чем предосудительном не замешан, Шукаев велел шоферу ехать в Калеж, к дому Кабдугова. Зря он сра­зу не поступил так, как диктовало ему первое побуждение — напрасно отказался от обыска в доме Сахата.

В показаниях Каражаева была еще одна мелочь, которая в другое время, возможно, заинтересовала бы Жунида и Ва­дима, но сейчас, когда задание краевого начальства по делу об инкассаторе из Дербента нисколько вперед не подвинулось, им ничего не оставалось, как передать все районному следо­вателю — и пусть разбирается. Касалось это махинаций Са­хата с готовой продукцией, в которые он безуспешно пытал­ся втянуть и бондаря.

Что ж, вполне вероятно. Кабдугов жил явно не по сред­ствам.

Но не в этом суть. Главное было в другом. На свет бо­жий выползали мрачные тени прошлого.

Хапито Гумжачев!

Обыск в доме сыровара они сделали поздно вечером, возвратившись из геологоразведки. В те времена не требова­лось санкции прокурора

[43]

, и Жунид сэкономил время, не за­езжая в райцентр.

В качестве понятых пригласили соседей Кабдугова — двух мужчин, отца и сына. Они чувствовали себя стесненно, жа­лись в сторонке, изредка бросая виноватые взгляды на хозяйку дома.

Жена сыровара села в изножье кровати больной свекро­ви и до самого конца обыска не произнесла ни слова. Жел­тое, изможденное лицо ее взялось розоватыми пятнами, ког­да Арсен Сугуров открыл большой, окованный жестью сун­дук, стоявший в углу комнаты.

— Смотрите, Жунид Халидович!

Укладка была набита мануфактурой. Отрезы сукна, шел­ка, кашемира, целые штуки полотна, батиста и дорогих кос­тюмных материалов, дефицитных в ту пору «бостона» и га­бардина.

Дараев непроизвольно присвистнул.

— Ничего себе! Магазин открывать можно!..

— Пересчитайте все и внесите в. протокол,— распоря­дился Жунид.— Нас это не интересует. Пусть РОМ занима­ется... Продолжай, Арсен.

Когда все комнаты были осмотрены и ничего, кроме до­вольно солидных запасов одежды, нескольких свернутых в рулоны ковров, помимо тех, что висели на стенах, обнару­жить не удалось, Шукаев подошел к жене Кабдугова.

Старуха не спала и злыми глазами следила за каждым движением Жунида.

— Хозяйка,— обратился он к жене Сахата,— придется временно перенести больную на другую кровать. Или на ди­ван.

— Нет! — высоким фальцетом выкрикнула она по-черкес­ски.— Нету такого закона — больную старуху обижать! Я жаловаться буду!

— Жалуйтесь. Но эту кровать вам придется освободить. Сцена предстояла неприятная. Шукаев это понимал и заранее испытывал нечто похожее на угрызения совести: у кабардинцев одно из самых сильных чувств, впитанных с молоком матери,— это уважение к старшим. А тут была не­мощная старуха. Но он пересилил себя и повторил:

— Делайте, как приказано.

Мать Сахата затрясла головой, закашлялась, пытаясь что-то сказать и грозя Шукаеву черным костлявым пальцем. Дру­гой рукой она вороватым движением, неумело пряча ее под одеялом, залезла под матрац и что-то тянула оттуда. А ког­да, наконец, вытянула, силы, видно, оставили ее, и она сно­ва уронила голову на подушку. Одеяло сползло, открыв смор­щенную тонкую в запястье руку, сжимавшую желтый лоскут

Жунид слегка наклонился и выдернул лоскут из ее вя­лых пальцев.

—  Вот он,— разворачивая платок, сказал он Дараеву,— фуляр Хахана Зафесова. На, посмотри...

—  Будь ты проклят,— прошипела больная, отворачива­ясь к стене. Невестка ее сидела по-прежнему на краешке кро­вати. Упрямое хмурое выражение на ее лице сменилось без­

различием и усталостью.

—  Точно,— сказал Вадим, с интересом разглядывая ини­циалы. Вот... С. К. посередине, а здесь — X. 3...

—  Хахан Зафесов...

—  На нем кровь, Жунид! — воскликнул Вадим, поднося платок к свету.

-Где?

— Вот,  видишь. Светлое пятнышко. И дырка ..

Заночевали они в Калеже, в «Доме колхозника».

А утром, на новом, теперь неизбежном, допросе Сахат Кабдугов перестал запираться. Да, он подозревает, больше того, он почти наверняка знает, кто покушался на его жизнь. Это Хапито Гумжачев, бежавший из мест заключения. Он сначала ударил его камнем, завернутым в зафесовский пла­ток, а потом уже выстрелил. Кто второй? Он не знает Нет, не Мустафа Зизарахов. Мустафа — человек ни на что не годный, даже на убийство. Почему молчал? Потому что бо­ялся. Хапито шутить не любит. Платок? Его нашла жена. Утром, у ворот. Спрятала, конечно. Она-то знает! Сама вы­шивала все пять платков. Имена! — Пожалуйста. Посереди­не — его монограмма, Сахата Кабдугова. По углам — Хахан Зафесов, Асфар Унароков, Лялям Бадаев и Феофан третий. Где теперь последние двое? Сидят, наверное. А, может, от­дали аллаху души, как Асфар и Хахан.

Кабдугов отвечалобстоятельно, не спеша, несколько раз останавливался, поднимая глаза на Шукаева, словно ища у него сочувствия.

— Не думай, начальник, Сахат не врет, Сахат правду говорит. Все годы хорошо жил, честно жил... со старым дав­но конец...

Дараев открыл было рот, собираясь, как видно, возразить, но Шукаев незаметно наступил ему на ногу: незачем было сейчас уличать Сахата в хищении на маслосырзаводе, что никак не вязалось с его уверениями в честном образе жиз­ни. Пусть сначала выговорится.

—  Как попал платок к Гумжачеву?

—  Много хочешь от старого Сахата,— усмехнулся Каб­дугов.— Как могу знать? Может, Хахан, умирая, отдал ему? В одной ведь тюрьме сидели...

—  Вы узнали его в темноте?

—  По дороге мотоцикл проехал... со светом. Хапито, хоть и постарел, а узнать можно.

—  Кто еще бежал с ним? — на всякий случай спросил Жунид.

—  Смеешься, начальник. Сахат все сказал.

Так случилось, что в Зеленское районное отделение ми­лиции они попали в праздник, Первого мая. Там уже было получено оперативное сообщение о групповом побеге рецидивистов из Читинской тюрьмы. В их числе были двое, чьи имена Шукаеву и Дараеву приходилось слышать не один раз: Хапито Гумжачев и Паша-Гирей Акбашев.

  

 

Жуниду по прочтении этой бумаги вдруг вспомнились слова ПашиТирея, сказанные им некогда на допросе в ауле Абухабль: «Отрицать очевидное глупо, юлить и дрожать — тоже ни к чему. Есть более разумный стиль поведения —  бежать, начальник, бежать».

Контрабандист Акбашев остался верен себе.

5. КОНОПЛЯНОВ «ЗАВИНЧИВАЕТ ГАЙКИ»

Дела управленческие. Виталий Николаевич приходит к мысли, что его сотрудники впустую тратят драгоцен­ное время. Абдул Маремкулов получает возможность вос­становить свою репутацию. Особое совещание. Новые хлопоты.

Начальник Черкесского управления НКВД, майор госу­дарственной безопасности Виталий Николаевич Конопляное считал себя человеком строгим и принципиальным, который едва ли не единолично поддерживает порядок в области и в самом аппарате. Он был глубоко убежден, что стоит ему заболеть, уехать в командировку или выйти в отставку — последнее равносильно полной катастрофе,— и все развалит­ся, и некому будет «закручивать гайки».

Это излюбленное его выражение означало все, что угод­но, начиная от вмешательства Виталия Николаевича в раз­ные мелочи, не стоящие выеденного яйца, и кончая офици­альными «громами и молниями», которые он считал своим долгом в начале каждой недели обрушивать на своих сотруд­ников во время «оперативки».

Внешность у него была довольно внушительная: огромный рост, широченные квадратные плечи, буйная шевелюра с се­деющими висками, густой рокочущий баритон, крупные руки, с короткими сильными пальцами и тяжелой ладонью, которой он любил похлопывать по столу, завершая какой-либо разго­вор и сопровождая этот жест старомодным словечком «баста».