Пойти бы в кино, посмотреть что-нибудь о любви, о кра­соте, о хороших людях...

Он вздохнул и, стряхнув с себя оцепенение, велел при­вести Мурата Еганова. Единственное, что Жунид сейчас знал определенно, так это то, что Еганов врет. И нужно заставить его говорить.

В присутствии Коблева, Дараева и Сиюхова, который сидел, недовольно морща лоб, потому что его все еще не отпускали, Жунид битый час возился с Егановым, употребив всю свою волю, весь ум, чтобы заставить его сказать прав­ду. Подсознательно Шукаев понимал, что в том психологи­ческом состоянии, которое завладело им сейчас, остается одно: припереть Мурата к стене, «расколоть» его до конца, выра­жаясь на воровском жаргоне, и на время оставить все, что­бы собраться с мыслями.

И Еганов стал говорить.

Оказалось, что длинношерстного кривого мерина оставили его матери Ханифе какие-то не известные Мурату проезжие люди. Он их не знает, потому что сидел тогда в КПЗ. Они гостили два дня и уехали, оставив лошадь в уплату за ноч­лег и продукты.

— Хорошо. Подождите теперь в соседней комнате, Еганов.

Мурат вышел.

Привели Ханифу. Коблев переводил Дараеву вопросы Жунида и ее ответы. По-русски она не знала ни одного слова.

—   Расскажите подробно о ваших постояльцах, которые подарили вам коня,— сказал Жунид, покончив с формальнос­тями.

Заплывшие глазки Ханифы испуганно расширились, круг­лое мясистое лицо скривилось.

—   Без истерики,— вмешался участковый.— Здесь это не пройдет.

—    Отвечайте,— нетерпеливо повторил Шукаев. Ханифа все-таки пустила слезу, но, встретив жесткий взгляд следователя, начала отвечать на вопросы.

Она призналась, что в сентябре дважды принимала у себя посторонних. В первый раз это было в середине месяца, числа она точно не помнит. Тогда у нее останавливались на ночь трое мужчин. У каждого была запасная лошадь. Один из них, адыгеец, по имени Асфар, в разговоре со своими спутника­ми называл какого-то -Газиза, сожалея, что не встретился с ним. Перед отъездом постояльцы выменяли у Ханифы бочо­нок самогона на кривую лошадь.

Сколько не бился Жунид с перепуганной женщиной (а может, она просто притворялась?), о внешности проезжих, ему почти ничего не удалось выяснить. Асфар — черный, усы у него. Вот и все. Она твердила одно: черный, усатый. И только.

Через неделю Асфар явился снова с незнакомым ей че­ловеком. У того наполовину было оторвано левое ухо. Асфар называл его Тау. Приехали они верхом. У каждого  — одна лошадь. Было ли оружие? Да, у одного — берданка, у друго­го пистолет. Как одеты? Обыкновенно. Черкески, галифе, ичиги. Одноухий — в яловых сапогах. Весь дом провонял дегтем.

—   Может ли она опознать их среди других лиц такого же возраста? — спросил Дараев, глянув на Жунида. Тот пе­ревел вопрос.

Ханифа всплеснула руками и отрицательно затрясла го­ловой. Шукаев, повысив голос, о чем-то препирался с ней несколько минут.

—   Боится,— наконец сказал он Вадиму.— Узнает, ко­нечно, но боится. Потому ничего не заявила и участковому... Держите, Махмуд...— Жунид протянул Коблеву протокол допроса.— Прочтите ей и, если сама расписаться не умеет, сделайте это за нее. И пусть введут Еганова.

Мурат вошел и безучастно остановился перед столом.

—  Вот что,— обратился к нему Жунид.— Вас я пока отпускаю, но имейте в виду: прекратите торговлю самогоном. Немедленно устраивайтесь на работу. Я проверю.

Еганов пробормотал в ответ что-то невразумительное и вышел. Халифа засеменила вслед за ним, кланяясь и бормо­ча слова благодарности, пока не скрылась за дверью.

— Значит, егановский дом они использовали как пере­валочный пункт,— взъерошив волосы, устало сказал Жу­нид.— Теперь надо бы добраться до этих постояльцев...

— Ты думаешь — они? — спросил Дараев.

— Не знаю... ничего я, Вадим, не знаю. Давай-ка кончать на сегодня. У меня что-то мозги совсем набекрень. Все пере­мешалось. Сплошная каша...

— У меня тоже,— честно признался Вадим Акимович.

— Махмуд,— попросил Жунид участкового.— Лошадь эту одноглазую возвратите колхозу «Заря». Акт оформите, как полагается, и представите его в райотделение милиции. Мы завтра приедем туда. Утром выясним, куда ведет ущелье, где обрываются следы, и приедем. Да, отправьте Сиюхова, он нам больше пока не нужен...

— Слушаюсь,— подскочил Коблев.— И, пожалуйста, ночуйте у меня, товарищ старш...

— Просто — Шукаев,— перебил Жунид.— Что ж, охот­но, если мы не стесним тебя...

— Нет, что вы...

Распахнулась дверь, и в комнату буквально влетел рас­терянный и взволнованный Якуб Сиюхов.

— Я виноват!.. Но я не нарочно, начальник... честное слово!..

— Что такое?

— Я обознался... Лошадь не наша...

Тахтамукай — обычный районный центр со всеми особен­ностями, присущими адыгейскому большому аулу тех лет Главной его чертой, пожалуй, было самое причудливое пере­плетение старого, медленно и неохотно уходящего в прошлое, и нового, пока еще с трудом пробивающего себе дорогу. Грязные, немощеные и кривые улочки с разномастными турлуч-ными и саманными домишками, среди которых выделялись добротные здания сельсовета, расположившегося в доме быв­шего князя, бежавшего в девятнадцатом году в Турцию, и школы — новенькой, сдоженнбй из красного кирпича год или два назад. На краю аула возвышался над приземистыми до­мишками неуклюжий минарет мечети с облупившейся шту­катуркой. Теперь тут все реже можно было увидеть моло­дежь — к потемневшим некрашеным воротам мечети в часы намаза тянулись обычно старики и калеки. Минарет казался заброшенным: балкончик полуобвалился, и муэдзин, опасаясь выходить на него, не взывал по утрам к мусульманам, не выкрикивал традиционное: «Ляииллях-иль-алла!»

Как вехи неотвратимого и победного наступления новой жизни, протянулись через весь аул электрические провода, и только в некоторых домах, стоявших на улицах, куда еще не шагнули свежетесаные столбы, люди по старинке пользо­вались керосиновой лампой или свечами.

Были в Тахтамукае изба-читальня и небольшой клуб, где по вечерам звенели песни и переборы гармоники, и район­ное отделение милиции, и хоть неказистая, но чистенькая амбулатория.

С виду жизнь в адыгейском ауле текла тихо и мирно, но впечатление это было обманчивым. То там, то здесь в ту пору выползали иногда на свет божий живучие тени прошлого. Сгорит вдруг колхозный амбар, исчезнут деньги из обществен­ной кассы или пропадут артельные лошади.

В тридцатые годы преступление стало здесь своего рода формой борьбы замаскировавшихся врагов молодой респуб­лики против Советской власти. И борьба эта, все больше и больше теряя идейную остроту, скатывалась в грязное и гни­лое болото уголовщины. Затаившиеся, не успевшие или не сумевшие эмигрировать белогвардейцы, бывшие кулаки, ос­колки конокрадческих банд, отошедшие от «дел» абреки, вроде Хахана Зафесова, тайные барышники, спекулянты и всякий другой сброд — все это перемешалось, перетерлось в некую враждебную народу и государству силу, которая, сознавая свою обреченность, все-таки пыталась еще укусить поболь­нее.

И Жунид Шукаев, скитавшийся в эти дни по аулам и лесам в поисках убийц Трама Лоова, и Ляпунов, явившийся в Тахтамукай по делу о неизвестных фальшивомонетчиках, и сотни и тысячи других, отказавшись от комфорта и покоя, не жалели сил, чтобы с корнем вырвать сорную траву, ме­шавшую жить по-новому.

А вот Ивасьян приехал в Тахтамукай с иными намере­ниями...

Он сидел в небольшой следственной комнате районного отделения милиции, которую ему предоставили для работы, и перелистывал дело о хищении в сберкассе контролером Идаром Сапиевым пяти тысяч трехсот рублей.

Обстоятельства обнаружения недостачи и виновность Идара СапИева были настолько очевидны, что Тигран Варта­нович очень скоро понял, как трудно, а вернее, невозможно, прекратить следствие законным путем

Он поковырял спичкой в зубах и позвонил дежурному, попросив привести к нему Сапиева на допрос