—  Она разбилась, ваша Зухра,— сказал Дараев

—  Ну что ж, еще раз поздравляю, Жунид Халидович,— сказал Денгизов.— Теперь дело закончено.

—  Спасибо,— ответил на рукопожатие Жунид.— И спа­сибо вам за советы и помощь, Шахим Алиханович!

—  Какие там советы,— махнул рукой Денгизов.— У вас у самого голова на плечах крепко сидит. Ну, закругляйтесь... Пусть Дараев оформит протоколы изъятия лошадей. Владель­цев допросите: если они к похищению не причастны, а это скорее всего, то отпустите без последствий...

В сельсовете опергруппа задержалась недолго. Двое крестьян-единоличников, пригнавших чохракских лошадей на прививку, как и ожидал Денгизов, ни в чем предосудитель­ном замешаны не были и никаких связей с людьми Мамака-ева или с ним самим не имели. Лошадей они купили у того же Жабраила Аушева. Шукаев после допроса пообещал им, что стоимость коней будет возмещена после реализации иму­щества барышника, которое подлежит конфискации по суду, и они ушли.

Допрос Жабраила Аушева вел сам Денгизов. «Кривоза-дый» барышник, как про себя окрестил его Жунид, сидя на краешке стула в одной из комнат сельсовета, унылым моно­тонным голосом давал показания. Он подтвердил догадку Жунида, что Азамат самолично выкрал жеребца у бывшего лавочника Цораева, оставив с носом своего подручного Ба-лан-Тулхи-Хана, и переправил карабаира сначала в Орджони­кидзе, к Гибцо Абастову, а потом сюда, в Орюрт.

Дальнейшее ни Денгизова, ни Шукаева не интересова­ло. Если Аушев участвовал еще в каких-либо делах шайки, то этим займутся уже сотрудники Чечено-Ингушского угро­зыска.

... На обратном пути Денгизов тоже ехал в кузове, куда Аскер Чич набросал несколько охапок сена.

Вначале ехали молча. Остались позади сакли Орюрта, раскинувшегося по склону небольшого холма, убегала к нему серовато-коричневая лента проселка. Лежать на мягком сене было приятно, машина плавно покачивалась, катясь по утрам­бованной дороге.

—  Вот и конец,— с оттенком грусти сказал Дараев.— И знаете, когда кончаешь что-либо, почему-то всегда жаль...

—  Да,— рассеянно отозвался Денгизов и приподнялсяна локте.— А ведь у меня новость есть для вас, Жунид..

Тот ограничился вопросительным взглядом.

—   Колосунину понравилось, как ты вел расследование,— вдруг переходя на ты, продолжал Шахим Алиханович,— осо­бенно твое поведение в Кутском лесу. Вот он и приказал по окончании чохракского дела перевести тебя в краевой аппа­рат на работу. Надеюсь, ты будешь проситься в мое боевое отделение? А?

—  Конечно, Шахим Алиханович! Я очень рад! Спасибо вам! — Жунид бросил извиняющийся взгляд на Вадима, но тот улыбнулся и хлопнул его по плечу

—  Все правильно, Жунид! Так и должно быть! И я от­дохну от тебя! Замучил ведь ты меня совсем!

Они обменялись несколькими дружескими тумаками и снова притихли, укрывшись буркой.

Денгизов тоже прилег у борта и закрыл глаза, будто собираясь вздремнуть.

А Жунид и Вадим тихонько разговаривали. Им никто не мешал. Ведь так редко выдавалось время для того, чтобы поговорить. Не о деле, не о допросах и обысках, а о своем, самом простом и обыденном, что бывает у каждого челове­ка, кем бы он ни был.

Майский базар в Черкесске. Тау ищет старых прияте­лей. Улита Щеголева. Человек в феске. Мечта шашлыч­ника Алексея Буеверова. О пользе каретных сараев Буеверов ловит момент.

Апрель сорок первого на исходе. Столица Черкесии в эти дни, как и любой другой уголок страны, еще живет привыч­ной довоенной жизнью, в которой ничего как будто не предве­щает скорой грозы.

Ясное прозрачное утро, пронизанное солнцем, запахами набирающей силу зелени, осененное чистым бледно-голубым небом без единого облачка, наполненное предпраздничной суетой и оживлением.

Черкесск, удобно и широко раскинувшийся на берегу Кубани,— типичный невысокий, но просторный кавказский городок, уже успел украситься флагами и транспарантами, повсюду — хлопоты и последние приготовления к майским торжествам.

Весна ранняя: на газонах, в скверах, на немощеных ок­раинных улицах — зеленый ковер молодой травы, птичий трезвон и едва уловимый аромат распускающейся сирени. На городском рынке и в других людных местах восседают на принесенных из дому самодельных скамеечках предприимчи­вые старушки с ведрами, наполненными водой, в которых стоят на продажу охапки сирени всех сортов и оттенков; на белых тряпицах, просто на асфальте, разложены связанные тесьмой в пучки фиалки, ландыши и даже парниковые флок­сы, завезенные с юга — из Сухуми или Кутаиси.

Базар кипит, клокочет и, хотя ему еще не хватает летнего разлива красок, он все же далеко не бесцветен: на длин­ных деревянных стойках идет бойкая торговля черемшой и связками зеленого лука, кое-где сквозь заслон из спин поку­пателей виднеются краснобокие пятна редиса, а в особом ряду — там звучит гортанный грузинский акцент — живопис­но возвышаются яркие пирамиды цитрусовых из прошлогод­него урожая, мушмулы и крупных, но уже немного поблек­ших яблок, сохраненных в подвалах и извлеченных специально к празднику, чтобы взять нужную цену.

Мимо базарной площади, блестя трубами и начищенны­ми кирзовыми сапогами, пружиня шаг, шествует музкоманда милиции, безбожно перевирая «Дунайские волны». На всех — синяя форма и белые перчатки — подворотнички подшиты, портупеи затянуты, пряжки на ремнях играют на солнце, словом, вид бравый и торжественно-важный. Впереди, перед строем,— усатый, черный как смоль, капельмейстер, испол­ненный собственного достоинства даже когда он пятится, оборачиваясь лицом к музыкантам и энергично взмахивая дирижерской палочкой. А уж позади, замыкая процессию, так же чинно вышагивает серый лохматый ослик, запряженный в маленькую двуколку, на которой укреплен огромный, видав­ший виды барабан.

Вокруг, по пути оркестра, разумеется, тотчас выстраи­вается толпа зевак и любопытных, слышатся восторженные возгласы детворы, смех и шутки.

Поубавили скорость водители грузовиков и легковых «га­зиков», попридержали свой неторопливый транспорт съезжа­ющиеся на базар из аулов горцы в войлочных шляпах — кто на чем: на мажарах с высокими, косо поставленными борта­ми, на скрипучих телегах и арбах, запряженных лошадьми и волами, а кто так даже на новомодной бричке с «резиновым ходом». Всем любопытно: не каждый день дефилирует по улицам с музыкой милицейский оркестр.

Пожалуй, только один человек из всей этой разношерст­ной толпы зевак озабочен иными мыслями, и его вовсе не занимают ни оркестр, ни свежесть весеннего утра, ни пред­стоящий праздник.

Это Рахман Бекбоев, ныне заготовитель Шахарской пря­дильной фабрики, явившийся в воскресный день в Черкесск в надежде разыскать старых приятелей.

Бритая смуглая голова его покрыта дорогой бухарской шапкой, так что почти не видно скрученного, обезображен­ного уха, из-за которого он и получил свою зловещую клич­ку Одноухий Тау еще в те времена, когда скрывался в горах в бандитской шайке ротмистра Унарокова Те, кому извест­на нашумевшая на Северном Кавказе лет семь-восемь назад история карабаира, помнят, что ротмистр нашел свою бес­славную смерть в Кутском лесу, а Тау, цыганскому вайде Феофану третьему, Парамону Будулаеву, Хапито Гумжачеву и другим, кто так или иначе имел отношение к шайке и убий­ству сторожа чохракской конефермы Трама Лоова, пришлось расплачиваться за «бурную молодость» каждому по заслугам Рахман (по кличке Тау его теперь никто не знал) отсидел с зачетами семь, и вот уже более полугода живет в полном ладу с законом, отмечаясь каждые три месяца в райотделении милиции, что ему надлежит делать еще несколько лет в со­ответствии с приговором.