Впрочем, так ли уж Рахман Бекбоев переродился в местах заключения, покажет недалекое будущее,— пока можно лишь гадать и сомневаться, зная, какую «тепленькую» он за­нимает должность и видя его в шапке из золотистой мерлуш­ки, новенькой кожаной тужурке из настоящего шевро и уз­ких в голенищах щегольских «хромачах».

Рахману предстояла приятная встреча с молодой особой, знакомство с которой, скажем прямо, основывалось не толь­ко и не столько на личной симпатии, сколько на соображе­ниях характера меркантильного. Предвкушая встречу, он, соскочив с линейки и небрежно бросив кучеру мелочь, рас­сеянно скользнул безразличным взглядом по толпе, сопровож­давшей оркестр милиции, и растянул в неприметной улыбке тонкие жесткие губы.

Перейдя через улицу, Рахман огляделся (привычка — вторая натура!) и, убедившись, что его скромная фигура Не привлекает чересчур пристального внимания прохожих, вы­шел на Покровскую площадь, где гомонил базар.

В дальнем углу, почти впритык к промтоварному мага­зинчику, стояло несколько киосков с галантереей, а позади них, у забора, на котором были развешаны бурки и башлы­ки, Бекбоев нашел ту, что искал — высокую, лет тридцати, бойкую полногрудую красавицу в легком бежевом труакаре и коричневых сапожках. Звонким голосом она время от вре­мени заученно выкрикивала.

— Бу-урки! Бурки с позументом на вороте! Купи, джи­гит, будешь доволен: от дождя спасет, от снега укроет! И не одного, а вдвоем с милой!..

Стоит ли говорить, что смазливая девица имела успех, и у забора все время толпился народ, хотя покупали бурки не слишком бойко.

Рахман остановился в тени одного из ларьков и оттуда делал ей знаки. Увидев его, она что-то сказала толстой жен­щине в линялом кашемировом плаще, сидевшей на камне у штакетника, и подошла к Бекбоеву.

— Привэт, Улитка,— сказал он по-русски, нажимая на «э».

— Привэ-э-т,— передразнила она.— Сейчас, подожди чуток, я только отдам матери гроши и пойдем...

— Нэ надо,— остановил он ее.— Сэйчас нэ пойдом.

— Что, соскучился, что ли?

— Дело есть,— не принимая ее игривого тона, сказал Рахман.— Пряжа осталась еще?

— Вчера кончили. Привез?

— Нет. На пару дней завязать придется. Обыскивали вчера на фабрике. Стукаря нашего допрашивали.

— Открылось чего? — округлила глаза Улита.

— Нет, вроде,— Рахман нахмурился. Он не любил лиш­них расспросов.— Ладно. Хватит языком воду гонять. Бобоч­ку

[42]

мне связала? — эти жаргонные словечки никак не вяза­лись с его акцентом, но Улита к этому уже привыкла.

— Готова. Приходи на примерку...— глаза Улиты сдела­лись томными.

— К вечеру жди,— строго сказал Рахман.— И за мной по базару не бегай. Дело кончу — приду,— и, круто повер­нувшись, пошел к продовольственному магазину на другую сторону площади.

Толстый нагаец с раскосыми глазами ловко орудовал жестяным черпачком, наливая мед в банку одному из поку­пателей. Народу в павильончике собралось немного, и Бек­боеву беглого взгляда было достаточно, чтобы убедиться — явился он вовремя: у маленькой деревянной витринки со стеклом, засиженным мухами, стояла высокая сухая девуш­ка, на угловатых плечах ее мешковато висело серое шерстя­ное платье. Она рассматривала выставленные на витрине продукты с видом настолько заинтересованным, что наметан­ный глаз легко сумел бы определить: пришла она сюда явно не за покупками.

— Чего уставилась? — злым шепотом сказал ей Рахман, проходя мимо.— Не могла в очередь стать для блезиру?..

Она молча и безропотно последовала за ним к выходу.

—  Вечером чтоб была у Щеголевых,— не оборачиваясь, обронил Рахман, тоном, не допускающим возражений.

—  Хорошо,— выдохнула она тихим голосом, глядя ему в затылок преданными глазами. Но Рахман уже не слышал ее: он скользнул боком в узкий проход между двумя будка­ми и затерялся в пестрой толпе.

Базар гудел, как пчелиный улей, разноязыкий говор ви­сел над площадью, отдаваясь погромче то в одном, то в дру­гом углу рынка, точно колеблемый ветром.

Бекбоев продолжал бродить, ловко лавируя в толпе с ви­дом человека, твердо знающего, куда и зачем он идет, хотя на самом деле это был не первый его визит на черкесский рынок — вот уж вторую неделю он слонялся тут, всматриваясь в лица, в надежде увидеть кого-то из тех, с кем прежде был связан. Рахману до зарезу нужен был кто-то из них, потому что воз­можности, открывшиеся ему на его новой должности загото­вителя Шахарской прядильной фабрики, что в двадцати верс­тах отсюда, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Сам ан не мог их использовать, эти возможности, ни при каких обстоя­тельствах, ибо был, что называется, все время на виду, под-неусыпным оком закона, и малейшее подозрение могло пошат­нуть его нынешнее вполне благополучное состояние, которо­го он достиг с немалым трудом и которым гордился.

Рахман неслышно вздохнул, стряхивая с галифе муку, которой обсыпал его какой-то старик карачаевец с мешком на спине, и хотел уже направиться к выходу, как вдруг сбо­ку и немного наискось от себя, там, где кончались стойки, увидел сидевшего на траве человека с седеющей бородой, одетого не по-горски.

Красная феска, расшитая восточным узором, теплый полосатый халат, подпоясанный белым кушаком. Обладатель всего этого сидел по-турецки, скрестив ноги, обутые в чувя­ки с загнутыми носами, и продавал амулеты или дуа, как их называют адыги. .

— Сам аварский шейх освятил их словами корана,— тихо говорил бородач по-черкесски столпившимся вокруг женщи­нам.— Вот этот, желтый, ото всякой хвори. Лихорадку как рукой снимает, грудную болезнь и мужскую немочь, а вот этот, синий,— от несчастья и беды охраняет.

Амулеты были разложены перед ним на циновке: цвет­ные муслиновые треугольнички, ловко настеганные шелковой нитью и обшитые зеленоватым витым шнуром.

Женщины теснились около него робкой стайкой, шепта­лись и качали головами, пересчитывая монеты и не решаясь выбрать, какой же дуа следует купить — от болезни или от нежданного горя.

Рахман машинально отступил назад, под прикрытие ши­роченного корявого ствола шелковицы, и оттуда продолжал некоторое время наблюдать за человеком в феске.

«Скрутила тебя тюряга, седой стал, старый мошенник»,— подумал Бекбоев безо всякого сожаления.

Кто бы мог подумать?.. Хапито Гумжачев, адиюхский конокрад Хапито, угнавший некогда знаменитого жеребца-карабаира и сообщник человека, размозжившего прикладом старой берданки череп сторожу Траму Лоову,— сидит теперь в пыли, обрядившись, как арабский дервиш, и продает аму­леты!

То же продолговатое тупое лицо, торчащие уши, похо­жие на примятые тыквенные листья, и массивная, словно вырубленная топором, нижняя челюсть. Только волосы побе­лели, и на шее разбежались глубокие тени морщин.

Рахман сделал было движение вперед, увидев, что возле Хапито остались всего две старухи, но вовремя спохватился: «Стоп,— сказал он себе, пошевелив губами,— срок-то у него весь не вышел!..»

Какими же судьбами Хапито здесь, на черкесском рын­ке? Может, сбежал и водит за собой хвост?

Так или примерно так думал Рахман Бекбоев, заготови­тель Шахарской прядильной фабрики, раскидывая умом, как бы все же перекинуться словом с Хапитой и самому не по­пасть впросак.

  

 

Мысли его снова перебили звуки оркестра, обосновавше­гося на этот раз в центре площади, возле небольшой доща­той трибунки, обтянутой красным сатином, где должен был состояться митинг по случаю открытия весенней межрайон­ной ярмарки.

Алексей Петрович Буеверов был недоволен жизнью. Шашлычная на черкесском базаре и небольшая комнатка в окраинном домике, которую он снимал у хлебосольной вдо­вы — вот и все блага. А ведь ему уже пятьдесят семь с хвос­тиком, и остается только завидовать черной завистью тому улыбчивому толстяку Буеверову, который единолично владел купеческим особнячком в станице Гаевской. На первом эта­же была там закусочная «Олень», тайное прибежище унаро-ковской банды. Посещали ее и покойный ротмистр Асфар Унароков, и небезызвестный в преступном мире Парамон