Будулаев,  и утонченный образованный рецидивист Газиз Дзыбов, который именно ему, Алексею Буеверову, обязан сво­им переходом в лучший мир. Все это было в прошлом.

И доходы с «Оленя», в котором кутили по субботам про­стоватые станичники, и торговля лошадьми и скотом, угнан­ными в других местах людьми Асфара,— на торгах этих, совершаемых ловко и скрытно, многое прилипало к мясистым рукам Алексея Петровича, а ротмистр смотрел на это сквозь пальцы. «Живешь сам — давай жить другим»,— любил гова­ривать покойный атаман.

Теперь все изменилось.

Круто и совсем не в ту сторону, куда бы хотелось Алек­сею Петровичу, повернулась его судьба.

Через полтора года после осуждения Буеверова на пять лет лишения свободы за связь с бандой, жена его Лариса вышла замуж за бухгалтера гаевского совхоза и, пока Буе-веров вкупе с бывшими дружками отбывал наказание в Сиб-лаге, подарила новому супругу двух сыновей. Сам Петрович, как называла его квартирная хозяйка, еще аппетитная моло­дящаяся кубанская казачка, не раз подумывал, что следует и ему пристать к тихой пристани, но колебался: у вдовы Пилипчук был малец лет десяти-одиннадцати, а Петрович не принадлежал к числу тех людей, для которых радости отцов­ства превыше всего.

Шашлычная приносила ему небольшие доходы: как-никак мясо, привычный обсчет подвыпивших клиентов да изредка — общие дела с Рахманом, для которого он сбывал «левую» пряжу,— вот и все.

Буеверову мечталось о большем.

Именно поэтому он продолжал оставаться в шашлычной и возлагал надежды главным образом на собственные глаза и уши. Тут, в неказистом продымленном павильончике, за скрипучими деревянными столиками, лоснящимися от плохо вытертого вина и жира, бывал люд самый разный, тут заклю­чалась за бутылкой не одна сделка, и Петрович смотрел и слушал, слушал и смотрел, выжидая своего часа. Стоит ему найти нужных людей и выгодно войти в долю, как начнется другая жизнь.

Правда, он отдавал себе отчет в том, что шансов нынче на это немного,— миновали трудные тридцатые годы, Совет­ская власть прочно стала на ноги, бывшие однокашники пре­бывают в местах отдаленных, а вокруг — что ни день — перемены, которые могли вызвать лишь злость и досаду у такого человека, как Алексей Буеверов.

Нет теперь ему разворота, как в асфаровские времена..

В шашлычной было пустовато: громко чавкая, трудился над шампуром беззубый старик, в углу, у стойки, потягива­ли кахетинское два молодых грузина.

Буеверов смахнул тряпкой хлебные крошки со столика, стоявшего у окна, и бросил безразличный взгляд на площадь. Возле трибуны стоял милицейский оркестр, стесненный с трех сторон гомонящим базаром, с четвертой наводили порядок, сдерживая толпу, несколько милиционеров во главе с самим Петром Леонтьевым, заместителем начальника черкесского управления НКВД, которому помогал командир кавалерийско­го взвода, бравый лейтенант Семен Дуденко.

Мундир сидел на нем ладно, синие бриджи сшиты явно по особому заказу, с щегольскими «бутылками» над самыми голенищами блистающих сапог, на которых весело позвани­вали новенькие шпоры. Словом, лейтенант и пешим сохра­нял особую фатоватую лихость, всегда отличающую кавале­риста от пехотинца.

К трибунке подъехала черная «эмка», открылись дверцы, из машины вышли двое гражданских и один военный Поздо­ровались с Леонтьевым и поднялись на трибуну Оркестр бодро грянул «Интернационал».

Буеверов довольно долго стоял у открытого окна, прислу­шиваясь к долетавшим сюда словам ораторов. Потом поже­вал губами: «Шуму наделали,— угрюмо насупившись, бурк­нул он себе под нос.— Подумаешь событие — ярмарка»

К микрофону подошел Воробьев — крупный высокий муж­чина с лысеющей головой. Первый секретарь обкома партии

Говорил он коротко, веско, взмахивая рукой в тех мес­тах, где хотел сделать ударение, и не заглядывал, как дру­гие, в бумажку. Говорил о том, что открытие межрайонной ярмарки совпало с успешным завершением третьего пятилет­него плана, приводил цифры. Не забыл он и о международ­ном положении, рассказал о милитаристских происках Гер­мании, о том, что делают партия и советское правительство Для укрепления обороноспособности страны.

Потом выступали другие, но Буеверов уже не слушал в шашлычную вошли двое, сразу привлекшие его внимание

Одного он отлично знал — это был Одноухий Тау, а второго... Второго Буеверов когда-то встречал, он мог бы поклясться. Но где и когда? И одет по-турецки — халат феска, чувяки.

Рахман кивнул Буеверову, прикрывая собой человека в халате:

—  Там у тебя никого? — негромко спросил он, показы­вая на угол, отгороженный крашеной фанерной переборкой, сооруженной здесь год назад по замыслу Петровича для особо почетных посетителей. Угол этот должен был изображать «от­дельный кабинет». Дверной проем, ведущий туда, был завешен зеленой баракановой занавесью, захватанной по краям.

—  Никого. Располагайтесь. Я мигом,— Буеверов маши­нально поправил на себе несвежий халат и тихо, спросил Бекбоева, кивнув на его спутника, уже нырнувшего за зана­веску.— А кто этот чмур? Турок, что ли?

—  Нэ твое дэло, Буй,— беззлобно сказал Рахман.— Давай свои шашлыки... И пузырок давай...

Тот не заставил себя долго ждать, моментально прита­щил водку и закуску, стрельнул еще раз глазами в сторону «турка», рассеянно почесал лоб и, не дожидаясь знака Тау, которому явно не терпелось, чтобы их оставили, наконец, вдвоем, поспешно ретировался.

— Управишься, Залимхан, без меня,— на ходу снимая халат, бросил он черноглазому пареньку за стойкой.— Я за­раз вернусь...— и вышел.

Шашлычная занимала угловую часть старого деревянно­го здания с нелепой надстройкой вверху и какими-то сарая­ми или складами по бокам, как видно, много раз перестраи­вавшимися, крашеными разной краской, отчего все сооруже­ние казалось еще более бесформенным, неуклюжим и древ­ним.

Буеверов зашел с тыльной стороны,— сзади оставался метрах в полутора только каменный забор, ограждавший ба­зар от улицы,— и открыл тяжелый навесной замок на поко­сившейся двери, которую не отпирали, наверно, с незапамят­ных времен. Но дверь распахнулась на удивление легко и без скрипа.

Петрович быстро прошел в глубь полутемного помеще­ния, бывшего некогда каретным сараем, судя по наваленным здесь в беспорядке колесам, козырькам, и другим частям эки­пажей, всякой сбруе, хомутам и прочей упряжной рухляди. Сквозь щели слабо пробивался солнечный свет, но Буеверо­ву этого было вполне достаточно, чтобы найти внизу, в са­мом углу сарая, неширокую доску и, отодвинув ее в сторону со всеми предосторожностями, чтобы не произвести шума, приготовиться слушать.

А разговор уже шел. Разговор между Рахманом и «тур­ком», как окрестил неизвестного Петрович.

Надо ли говорить, что бывший владелец «Оленя» не без тайного умысла оборудовал «отдельный кабинет» в своей за­штатной шашлычной. Обнаружив позади здания заброшенный каретный сарай, Буеверов сразу смекнул, какие выгоды это сулит ему и как облегчает задачу вынюхивания и подслуши­вания.

—  Ну что, почтенный дервиш,— услыхал Буеверов на­смешливый голос Рахмана, да так отчетливо, как будто гово­ривший находился здесь же, в сарае.— Долго еще будешь темнить?

—  Не темню я...— это вкрадчивый сипловатый голос «турка».

—  Темнишь, Хапито,— резко сказал Бекбоев — Я ведь не из ментов, которые могут запросто твои бумаги прове­рить... Хоть и живу тихо, но еще совесть имею   Расколись по-хорошему, дело стоящее для тебя найду Не будешь в пыли ладанками промышлять...

Петрович стоял за стеной, затаив дыхание Настолько-то он знал черкесский язык, чтобы понять, о чем они гово­рят. Вот она, наконец, долгожданная его фортуна! Значит, «ту­рок» — не кто иной, как Хапито Гумжачев, адиюхский гра­битель, который полгода водил_;за нос самого Шукая! Стало быть, он — на свободе.

—  А, может, ты продался за кусок хлеба с маслом? Зато они и отпустили тебя? — С угрозой в голосе наседал Рах-ман, как будто подслушав мысль, мелькнувшую в голове у сообразительного Петровича.