Рядом с ним — миловидная молодая женщина с пышным бюстом и округлыми формами, которых не мог скрыть тес­ный ей ситцевый халатик. Вошедшая женщина стояла спи­ной к окну и несколько боком — лица ее он не видел, толь­ко руки, копавшиеся в сумочке, которую она положила на стол, возле самого окна.

О чем они говорили, Жунид не слышал, в доме были двойные рамы, кроме того, со стороны железной дороги раз­давались пыхтение и свистки маневрового паровоза, далеко разносившиеся в ночной тишине.

Когда женщина, которую он преследовал, вынула из кар­машка плаща сложенный вдвое листок бумаги, Шукаев бро­сился к дверям. Они оказались незапертыми, и он, бегом проскочив через сени, ворвался в комнату.

— Не двигаться! — крикнул Шукаев, щелкнув предох­ранителем.

Галина Васюкова (это была она) ахнула и прижала руки к груди.

—  В чем дело? — глухим голосом спросил Тау  ворова­тым движением пряча в карман бумагу

—  Руки!

Бекбоев неохотно поднял руки

— Вы! — кивнул Жунид полной женщине — Возьмите у него из кармана листок! Ну, живо!

Улита Щеголева отрицательно покачала головой и обво­рожительно улыбнулась. На нее, казалось, не произвел ни­какого впечатления ни пистолет Жунида, ни весь его реши­тельный вид.

— Не могу я. Как же — в карман к мужчине лезть.

Тут Шукаев допустил промах. Велев Бекбоеву повернуться к стене, он переложил револьвер в левую руку, чтобы на всякий случай держать под прицелом обеих женщин, а пра­вой полез в карман к Одноухому Тау. Листок он успел вы­тащить, но отреагировать одновременно на скрип открывшейся сзади него двери и молниеносный прыжок Рахмана, бросив­шегося ничком ему под ноги, не успел.

Что-то тяжелое обрушилось ему сзади на голову.

Падая навзничь, Жунид успел нажать на спусковой крю­чок и уже не видел, как,издав короткий стон, дернулся и затих на полу Бекбоев.

Теряя сознание, Шукаев почувствовал, как из сжавших­ся в кулак пальцев правой руки выдернули заветный листок, забрали пистолет и обшарили карманы.

Но у него уже не было сил противиться этому: черное, густое облако заволокло все вокруг непроницаемой тьмой.

В слободке. Пригодился родной язык. Цыганский ба­рон Феофан третий собственной персоной. Разговор, из которого многое становится ясным. Сугуров продолжа­ет преследование.

Зубер Нахов долго петлял по городу, завернул в духан, пропустив, как видно, стаканчик-другой вина, смуглые небри­тые щеки его тронул густой кирпичный румянец; затем бол­тался на барахолке, то и дело останавливаясь и приценива­ясь к разным вещам. Впрочем, он тут же отходил с видом человека, которому вещи эти вовсе не нужны, а задерживал­ся он возле них просто так, из любви к искусству.

Арсен, следовавший за ним в некотором отдалении, ра­зумеется, не мог слышать, о чем Нахов говорил с торговца­ми и торговками, громко расхваливавшими свой товар, отче­го на толкучке стоял ровный многоголосый гул. И это бес­покоило Сугурова: его подопечный явно искал встречи с кем-то, и задача Арсена теперь осложнялась тем, что среди мно­жества людей, к которым подходил Нахов, надо было угадать одного, именно того, кто был ему нужен.

Сугуров не знал, за кем он следит. От Шукаева он не раз слышал имя Зубера Нахова, но никогда не видел его в лицо. И сейчас для него это был только подозрительный человек, почему-то прятавшийся в доме у не менее подозритель-ного старика, именующего себя Омаром Садыком.

Арсен даже не был уверен, что поступает правильно, убивая время на слежку. Пока Нахов сидел в духане, Сугу-ров дал телеграмму Жуниду, что обстоятельства задержат его в Дербенте еще по крайней мере на сутки, а теперь, бродя по барахолке, терзался мыслью, что зря это сделал. Может, горец в Черкесске не имеет никакого отношения к делу, и попал к ювелиру случайно?..

Однако, вскоре Арсен заметил, что в поведении Нахова есть некоторая закономерность. Гораздо дольше, чем с дру­гими, тот разговаривал с людьми, продававшими именно юве­лирные изделия: наручные часы, кольца, цепочки, бусы. А добра этого было на толчке сколько угодно. Дагестан издав­на славился своими чеканщиками-по серебру и черни, золо­тых дел мастерами.

И все же Сугурову не удалось, как он и опасался, уло­вить момент, когда Нахов, наконец, нашел того, кого искал. Он еще немного послонялся, потом развинченной походкой беспечного зеваки подошел к киоску с газировкой, выпил стакан чистой воды и, выбравшись из толпы, решительно и быстро зашагал прочь.

Арсен мысленно благословил судьбу, пославшую сегод­ня воскресный день — на улицах было много народу,— и это хорошо, иначе едва ли бы он сумел остаться незамеченным: Зубер оборачивался довольно часто.

За пустырем, который Сугурову пришлось преодолеть в кабинке попутного грузовика, чтобы не попасться на глаза Нахову, раскинулась городская слободка, возникшая в неза­памятные времена из поселенцев.

Оседали тут беглые русские и украинские крепостные, казаки с Терека, бывшие каторжники, цыгане, изгнанные из табора,— словом, люд самый разный, далеко не всегда жив­ший в мире с законом. Еще и теперь, на двадцать пятом году Советской власти, в слободке иногда находили приют и убе­жище, мягко говоря, лица без определенных занятий, а ве­черами редкие горожане решались вторгаться на ее террито­рию.

Сразу за домиками слободки простиралась широкая лу­говина, сейчас буйно заросшая крапивой и лопухами, еще дальше — шоссе, а за ним — лес. Летом и осенью на лугу обычно раскидывали табор цыгане.

Зубер шел так быстро, что Сугурову приходилось чуть ли не вприпрыжку перебегать от дерева к дереву, от угла к углу, чтобы не упустить его из вида.

У самой околицы, возле крайнего домика, утопающего в зелени, Нахов остановился и, не постучав, скрылся за калит­кой.

Вокруг дома стоял старый штакетник, местами планок не было вовсе, но за ним так густо и колюче разрослись кусты, что лучшей изгороди и не требовалось.

Арсен подошел к усадьбе сбоку, скрытый от улицы глад­кой саманной стеной рядом стоящего дома, почти вплотную примыкавшей к зарослям соседнего палисадника.

Раздвинув ветви, Сугуров едва сдержал удивленное вос­клицание: прямо перед ним в некоем подобии беседки, запле­тенной повителью и виноградной лозой, сидели за столиком для домино три человека.

Сугуров осторожно сдвинул ветки, оставив совсем узкий просвет, и стал наблюдать.

Один из сидящих был тот, в Черкесске, которого он вы­слеживал вот уже несколько часов, второй сидел спиной, и Арсен видел только его коротко остриженный затылок. Тре­тий... третий имел весьма колоритную внешность, и Сугуров невольно обращал взгляд в его сторону, даже когда он мол­чал.

Неулыбающееся лицо с крупными чертами, тонкие ще­гольские стрелки усов, аккуратно причесанная борода, наглые самоуверенные глаза и голова шишаком с коротким ежиком уже начавших седеть черных волос. Руки его — крепкие, с крупными сильными пальцами, лежали на столе неподвижно Шелковая голубая рубаха навыпуск расстегнута, на откры­той волосатой груди — массивный золотой крест с бирюзой.

Сугуров сразу понял, что перед ним хозяин дома. И, конечно, цыган. Глаза, брови, смуглая кожа — как не узнать соплеменника!

—  Зачем пришел? — прищурившись, спросил цыган у Нахова, медленно цедя слова.

—  Я — от Омара,— проглотив слюну, ответил Зубер — Он и сказал, как тебя найти, барон.

—  Чего Омар хочет?

—  Сказал — ему нужна «Вторая капля». Как это... не помню... по-арабски еще сказал.

—  Про то спрашивай у него...— хозяин кивнул в сторо­ну человека, сидевшего спиной к Арсену.— Сами заварили кашу... вон-да!.

— Я — что, Феофан, я — как ты сказал, а Омар про платок узнал и лается...

— Цыц, детка,— в глазах Феофана сверкнул недобрый огонек.— Говори, да не заговаривайся. Что я тебе и когда я тебе говорил про платок?