Можно было бы дополнить это перечисление поэтических жанров старого Прованса еще немалым количеством терминов, – при всей своей приверженности сложившимся, традиционным формам, трубадуры нет-нет да устремлялись к изобретению новых форм или к переиначиванию старых. Так появилась кансона Бертрана де Борна о «составной донне» и его же полу-сирвентес, так возник дескорт, стихотворение на нескольких языках, так Гираут Рикьер создал, в противопоставление альбе, свою серену (буквально – вечерняя песня) и т. д.

Лирика провансальских трубадуров оказалась недолговечной – изменение политических условий, когда ожесточенным гонениям были подвергнуты не только участники еретических движений катаров и вальденсов, но и сторонники безрелигиозной жизнерадостной «веселой науки» трубадуров, да и смена литературных вкусов, когда на первый план – уже на Севере Франции – стал со всей определенностью выдвигаться рыцарский роман, привели к упадку этой поэзии. Но международный резонанс ее был по тому времени беспрецедентным. Трубадурам подражали, у них учились. Переносили на новую почву, старательно осваивали, пожалуй, почти все их жанры. Но прежде всего и главным образом – кансону.

В кансоне с особенной силой и наглядностью проявились те новшества, какие внесены были трубадурами в жизнь европейской поэзии. И совершить это они были призваны самой историей европейского общества, и в частности самой историей Южной Франции.

Тема любви никогда не замолкала в средневековой Европе. Заглушаясь порою другими темами – военными, религиозными, философскими, она продолжала существовать и в классической традиции, и в ученой поэзии на латинском языке, и в народном творчестве. Но никогда раньше в поэзии Западной Европы не наблюдался тот расцвет любовной тематики, то поэтическое половодье чувств, которое в творчестве трубадуров охватило всю Южную Францию, передалось Испании, Италии, Северной Франции, Германии, Англии…

Южная Франция занимала в Западной Европе передовое положение в конце XI и в XII в. Блестящее развитие ее экономики, возникновение феодального рыцарства, рост общей культуры, сосредоточенной уже не в одних монастырях, а в городах и замках, – все это были благоприятные условия для появления поэзии трубадуров, посвященной по преимуществу любви. Старопровансальские поэты создали в своих стихах и, так сказать, кодекс любовного служения женщине, и сам литературный язык, и разнообразную поэтическую форму.

Бернарт де Вентадорн уже застал эти достижения, но он подчинил их своей творческой воле, как делали это – каждый по-разному – и все лучшие поэты старого Прованса: Маркабрю и Джауфре Рюдель, Рамбаут д'Ауренга и Серкамон, Гираут де Борнейль и Арнаут Даниель, Пейре Видаль и Бертран де Борн… Никому из них нельзя отказать в оригинальности, отражает ли она свойства самого человеческого характера поэта (как у воинственного Бертрана де Борна) или отношение его к своему поэтическому искусству (как у словесных дел мастера Арнаута Даниеля).

Бернарт де Вентадорн не стремился к созданию новых жанров. Мало того, и разнообразие традиционных, уже устоявшихся, оставляло его равнодушным. Его излюбленным жанром была кансона и тесно примыкающий к ней по своей тематике и поэтическому строю вере. Правда, до нас, по-видимому, дошла лишь небольшая часть его творений, но в одной из песен он сам упоминает о преобладающих в его поэзии жанрах: сетуя на любовные огорчения, отвлекающие его даже от сложения новых песен, он с горькой досадой восклицает:

Правда, среди поэтического наследия Бернарта имеются два стихотворения в диалогической форме, близкие к тенсонам или партименам, – якобы его беседы с Пейролем и с некиим Лиможцем, – но по своему содержанию это такая же любовная лирика, как все кансоны поэта. В его диалогах нет хотя бы и легкого налета рационалистичности, обычно свойственной тенсонам. Экспрессия любовного чувства спасает Бернарта от опасности впасть в нередкую у трубадуров любовную казуистику даже тогда, когда заходит речь об обязанностях куртуазного влюбленного. Вот почему эти диалоги органически примыкают к миру бернартовых кансон.

Оригинальность творческого облика Бернарта не бросается в глаза. Поэт на первый взгляд послушно соблюдает все нормы излюбленного им жанра, в его песнях мы найдем изъявления куртуазной любви, славословия знатной донне, готовность удовлетвориться самыми скромными знаками ее благосклонности, и т. п. Видим мы здесь и привычные по другим кансонам описания восхваляемой донны – ее благородства, ее прекрасного лица и стройного стана, ее доброты и проч., и проч. В описании собственных чувств поэт тоже следует, казалось бы, установившемуся у трубадуров обыкновению. Так, он охотно прибегает к гиперболам. Первая же встреча с Донной поражает его в самое сердце. Все остальные донны для него уже ничего не значат, он оказывает им внимание лишь из простой благожелательности. Любовь горит в его сердце неугасимым пламенем. Он лишается сна, забывает обо всем, весь предаваясь мыслям о Донне. Малейшей благосклонности ее достаточно, чтобы исполнить его надежды, малейшего недовольства – чтобы ввергнуть его в отчаяние, заставить обливаться слезами. Он готов посвятить ей всего себя, стать ее преданным слугою и вассалом. Он – пленник Донны, но радуется своему плену. Он смертельно страдает, но даже в страданиях любви заключена для него радость, ибо всякая любовь, и счастливая, и несчастная, сама возможность любить – источник радости для человеческого сердца. Она же – и источник всяческих совершенств, наставница, воспитательница, внушающая правила благородства и «вежества», т. е. достойного и утонченного поведения. Отдаваясь всевластной любви, поэт не забывает о скромности, об осторожности, о чувстве меры. Его любовь обращена к замужней женщине – владетельнице замка, супруге знатного сеньора, поэтому не должна наносить ущерб ее высокой репутации. Не только опасение возбудить неприятные толки о Донне, а то и вызвать ревность супруга, заставляет поэта сдерживать свои пылкие чувства, – сама любовь его настолько возвышенна, что внушает ему робость перед Донной, преклонение перед нею. Забота о ее репутации вызывает в нем и ненависть к коварным «наветчикам» – вечно любопытствующим и пронырливым соглядатаям его встреч с Донною, доносчикам и клеветникам.

Не только все эти обычные у трубадуров мотивы, входящие в лирический сюжет провансальской кансоны, но и ее традиционная композиция находит себе отображение в песнях Бернарта. Это прежде всего относится к так называемому «весенному запеву», т. е. данному в самом начале кансоны описанию весны (довольно краткому), после которого поэт переходит к основному лирическому содержанию. Устойчивость подобного запева объясняется не только тем, что он связан еще, как уже говорилось выше, со стародавними фольклорными традициями, особенно – с весенней обрядовой песней, – в новом поэтическом контексте личного творчества трубадуров он приобрел еще дополнительную устойчивость: радость, приносимая обновляющимися силами природы, весенняя радость, охватывающая всякое живое существо, естественно сочетается в песнях трубадуров с радостью любви и поэтического творчества. Может быть, немалую поддержку традиционная заставка получала и благодаря тому, что приход весны знаменовал в Южной Франции начало певческого сезона, побуждающего трубадуров слагать новые песни; жонглеров, исполнителей песен – обновлять свой репертуар и готовиться к новым маршрутам по феодальным замкам, к обитателям которых по преимуществу и обращена была эта поэзия; любителям поэзии – нетерпеливо ждать возможности новых поэтических впечатлений. В композиции своих кансон Бернарт де Вентадорн охотно отдает дань традиционному весеннему запеву.

Сохраняет он и так называемые «торнады» (т. е., по-видимому, «обращения», от «tornar», буквально – «оборачивать»), в которых он непосредственно обращается либо к своему жонглеру, либо к другу, либо к знатному покровителю поэзии, либо к самой же воспеваемой Донне, а то и к двум-трем адресатам, посвящая особую торнаду каждому.