Зиме,  казалось,  не  будет  конца,  и  в  котлах мускек-оваков редко водилось мясо.  Трижды в  день усаживалась Кэнайна с  родителями на полу своей  хибарки  за  очередную трапезу,  но  все  угощение  почти  всегда состояло из одних лепешек,  мяса и чая, а часто случалось по два-три дня кряду  сидеть  без  мяса,   обходясь  одними  лепешками  и   мутноватым, забеленным мукой чаем, который Кэнайна возненавидела.

В эту зиму бобров было мало,  и шкурок,  которые Джо Биверскин принес для  обмена  в  лавку  Компании Гудзонова залива,  едва  хватило,  чтобы расплатиться  за  продукты,   взятые  осенью  вперед  на  зимний  сезон. Крошечный остаток кредита поглощали предметы первой необходимости: мука, сало,  чай,  порох и дробь.  Мясо,  основную пищу,  приходилось добывать самим,  тут  в  ход  шло ружье Джо Биверскина,  и  рыболовные снасти,  и кроличьи силки, за которыми присматривала хозяйка.

Добывать дичь  было теперь труднее,  чем  в  любое другое время года. Сидя  по  вечерам  в  своей  хибаре,  Джо  Биверскин старательно набивал использованные патронные гильзы,  а каждое утро молча уходил на охоту, и лыжи его с  хрустом вспарывали ледяную корку,  образовавшуюся за ночь на подтаявшем накануне снегу.  Каждый день  Дэзи Биверскин вытаскивала сеть из проруби,  'которой она не давала замерзнуть, и порой попадался сиг, а то и два, но чаще сеть оказывалась пуста. И каждый день Дэзи осматривала кроличьи силки,  но  нередко случалось,  что лиса опередила ее  и  съела пойманного кролика,  потому что в этом огромном болотистом крае голодное время настало не  только для мускек-оваков,  но  для всех,  кто питается мясом.

Однажды они  съели сову,  и  несколько раз отец приносил домой белок. Любое мясо всегда тушилось в одном и том же черном котле: его никогда не мыли -  нельзя,  чтобы хоть что-нибудь пропадало,  — и всякий раз добыча варилась в жирной похлебке, оставшейся от прежней еды. Кэнайна мечтала о стакане  молока,  о  салате  и  вареных  овощах.  Пищу,  которую ели  ее родители,  она ненавидела до отвращения,  до тошноты,  но в конце концов голод заставлял съедать ее.

Лица мускек-оваков исхудали,  глаза остекленели,  от прежнего смеха и веселья не осталось и следа.

Наконец в  Кэйп-Кри  пришла весна,  внезапная,  как взрыв.  Как-то  в начале мая,  во  второй половине дня,  хлынул теплый ливень.  Он шел всю ночь напролет и почти что весь следующий день, потом внезапно оборвался, и  жаркое  солнце  быстро  разогнало тяжелые серые  тучи.  Лед  на  реке потемнел и стал похож на резину, в снегу местами показались проталины, и в теплом воздухе разносилось журчанье ручьев.

На  второй день после дождя лед на Киставани загудел и  вздулся -  за ним  с  берега  с  нетерпением наблюдали индейцы.  Спустя два  часа  лед внезапно треснул с таким грохотом и ревом,  что земля задрожала,  словно от  землетрясения.  Черные  трещины  пробежали по  реке,  крупные  глыбы взлетали  в  воздух  под  напором  прибывавшей воды,  потом,  скрежеща и толкаясь,  массы льда двинулись вниз по течению. Начался ледоход — самое драматическое и  впечатляющее событие в  бурном северном хороводе времен года.  Знак того,  что зимний голод и все зимние тяготы миновали.  Залог того, что наступила весна и скоро вернутся гусиные стаи.

Назавтра Киставани очистилась ото льда,  и  за  ночь ивняк на  берегу стал  ослепительно желтым.  Теперь  индейцы  возбужденно  бродили  среди вигвамов и лачуг, внимательно всматриваясь в небо. Потом, около полудня, наконец еле слышно донесся он с  высоты -  крик диких гусей,  глубокий и мелодичный.  Эта  первая  стая  летела так  высоко,  что  чуть  заметный колышущийся клин казался тончайшими волоконцами,  плывшими по  небу.  Ей тотчас ответила сотня  индейских глоток,  воспроизведя гусиный клич  так похоже,  что  Кэнайне почудилось,  будто другая стая летит совсем низко, чуть не над самыми вигвамами.  Кэнайна никогда не слыхала такого прежде, но  знала,  что  с  помощью этого звука,  которому охотники мускек-оваки учатся с детства,  приманивают любопытных нискук на расстояние выстрела. На этот же раз он был лишь выражением нетерпеливой радости,  наполнившей каждое сердце,  — стая летела слишком высоко, чтобы их расслышать... Она полетела дальше и вскоре исчезла из виду.

Кэнайна тоже пришла в  возбуждение.  Она  знала,  что из  всех звуков природы этот весенний клич возвратившихся гусей был  самым живительным и радостным для людей мускек-овак.  Он  означал,  что после долгих месяцев голода вновь будет хорошая еда и полные желудки.

В  индейском поселке все  пришло в  бурное движение.  Повсюду сновали взрослые мужчины и ребятишки,  снова слышался смех и крики.  Разбирались вигвамы и хибарки,  так что от них торчали лишь голые шесты, извлекались и  спускались на  воду  каноэ,  пролежавшие зиму под  прикрытием веток и мешковины.  Все  носились между  рекой  и  поселком,  стаскивая в  каноэ поклажу.

Кэнайна наблюдала,  как  родители вместе с  другими тоже  спустили на воду свое каноэ.  Отец быстро сорвал с крыши хибарки мешковину, завернул в  нее  одеяла и  швырнул длинный тюк в  середину каноэ.  Дэзи Биверскин сунула Кэнайне в руки топор и котел и жестами дала ей понять,  что нужно снести их  в  лодку.  С  большой скаткой одеял показалась Элен Чичикан и пошла рядом с Кэнайной к реке.

— Начинается охота на гусей,  — с воодушевлением возвестила она. — На озерах,  где гнездятся нискук, еще две-три недели продержится лед. Гусям будет голодно,  и они будут много летать,  дожидаясь,  пока растает лед. Тогда  охотникам  легко  приманить  и  подстрелить  их.  Нынче  на  ужин непременно будет гусятина.

Флотилия  каноэ   отчалила  и   двинулась  против  течения.   Кэнайна примостилась среди  узлов и  тюков посредине каноэ Биверскинов,  лицом к отцу,  который  на  корме  молча  работал  веслом.  Их  разделяло  всего несколько футов,  но Джо Биверскин ни разу не взглянул на нее, даже виду не  подал,  что  замечает ее  присутствие Теперь  гуси  часто  кричали в вышине,  и всякий раз люди, сидевшие по каноэ, возбужденно лопотали друг с другом на кри, а Кэнайна не понимала ни слова.

Было  далеко за  полдень,  когда они  добрались до  поляны на  берегу Киставани и  причалили к берегу.  Кэнайна заметила,  что на поляне еще с прошлого года  сохранились остовы вигвамов.  В  этих  местах было больше гусиных стай,  и  они  часто низко пролетали неподалеку.  Мужчины тотчас схватились за  ружья и  скрылись по  разбегавшимся от  берега извилистым тропинкам.  Женщины  и  дети  принялись  разбивать  лагерь,  прикрепляли мешковину к шестам, разводили костры, рубили ветки.

Кэнайна услышала частый треск ружей.  Уже  смеркалось,  когда мужчины вернулись.  Многие тащили гусей  -  крупных,  серых,  длинношеих птиц  с белыми щеками.  Джо  Биверскин тоже нес гуся и  с  торжествующей улыбкой бросил  его  к  ногам  жены,  игриво  обняв  ее  Кэнайна с  любопытством наблюдала за  ним -  она никогда еще не  видела,  чтобы он  улыбался или проявлял по отношению к матери какие-то чувства.

Женщины быстро ощипали гусей  и  стали  разделывать их,  и  Кэнайна с испугом  и  отвращением  увидела,  как  дети,  визжа,  начали  швыряться гусиными потрохами.  Родители громко бранили за то ребят, и все потроха, которые  они  успели  растащить,   немедленно  были  собраны  и  надежно припрятаны.  Каждая  женщина,  которой  достался  гусь,  разрезав птицу, поделилась с  каким-нибудь  другим семейством,  глава  которого пришел с пустыми руками.  Дэзи Биверскин раздала большую часть своего гуся. В тот вечер во всех вигвамах мускек-оваков варилось в котле гусиное мясо.

Мать  Кэнайны тушила гуся на  костре у  вигвама,  на  краю костра она поставила кастрюльку с потрохами — пусть доходят потихоньку. В тот вечер они ужинали при свете костра,  сидя на корточках на сырой земле. Потроха были жирные,  и  Кэнайна не смогла их есть,  но вареное мясо,  вкусное и нежное,  пришлось ей  по  вкусу,  и  чуть  ли  не  впервые за  месяц она почувствовала, что сыта.