П. Л. посадил Турди на ночь в клетку, перекинул через руку свой коричнево-зеленый пиджак,  и они вышли в коридор. Запирая дверь, профессор кивнул на начертанное красным карандашом объявление.

— Я, знаешь, опять не в ладах с вахтерами. Они нажаловались коменданту, что мои птицы вшивые и что от них провоняло все здание. Ну, конечно же, вшивые. Это их естественное состояние. И в научных целях я стараюсь по возможности не изменять естественных условий. Все эти вахтеры — тупоумные мерзавцы. Отныне я сам себе вахтер!

Когда из подвальной мглы они вышли на яркое солнце, П. Л. раскурил свою исполинскую трубку с изогнутым мундштуком. Они не торопясь шли по университетскому городку.  Рори был  намного выше своего старшего спутника.

— Ну как, едешь на север? — осведомился П. Л.

— Нынче вечером. Я еще до экзамена отвез на вокзал свой багаж.

— Собираешься заниматься одними канадскими гусями?

— Да, одними канадскими. Они хотят, чтобы я захватил весь район, до самого западного побережья залива Джемса, для определения состава птиц на гнездовьях и их расселения. А главное — вести летом кольцевание,когда они линяют и не могут летать. Тогда их легко поймать. Оттого-то эти боссы из управления так и заинтересованы. Там гнездятся две породы гусей — одна зимует в дельте Миссисипи, другая — на северном карибском побережье. Никто не знает, где сходятся границы их гнездовий, а это необходимо установить, чтобы контролировать осеннюю охоту. Кольцевание поможет прояснить эти вещи. Я переночую в Блэквуде — надо поговорить с начальником управления охоты и рыболовства Северного Онтарио. Он скажет, куда мне отправляться и где поселиться, когда я доберусь до залива Джемса.

— И все?

— Наверное. Но если будет время, я должен произвести опрос всех индейцев, каких только сумею, чтобы определить, как сказывается на поголовье весенняя охота племени кри. Они хотят выяснить, сколько отстрелянных птиц приходится на какой пол во время охоты. Возможно, самки составляют только сорок процентов. А это значит, что во время гнездования остается много холостяков.

П. Л. энергично запыхал трубкой, попеременно то морща, то растягивая тугую смуглую кожу лба, волосы запрыгали, словно пришедший в возбуждение зверек.

— Звучит неплохо, — сказал он. — Из этого вполне можно сварганить докторскую.

— Может быть. Я люблю гусей. Дома, на Барре, я часами наблюдал за белощекими казарками. А вы куда направляетесь этим летом?

— Я перессорился с вахтерами, так что мне, видно, придется остаться на лето в Торонто, если только не удастся разыскать студента, который бы согласился присматривать за птицами. Но если я смогу вырваться, так прикачу к вам на недельку-другую.

Рори удивленно и внимательно посмотрел на него. Конечно, (бывают спутники и похуже! П. Л. продолжал:

— Никогда не занимался водоплавающими тамошней палеозойской равнины. Думаю, мне понравится.

— Чудно, — сказал Рори. — Давайте приезжайте.

Некоторое время они молча шли рядом. Был час "пик". Машины шумным потоком катились мимо них по Квинс-Парк-Кресчент. Потом П. Л. заговорил снова:

— Эта самая "Алиса", выдохлась она, что ли?

— Не совсем, — ответил Рори. — Дала новый шторм, там теперь черт те что творится, в Северной Атлантике.

— Ну да. Только она уже не занесет к нам новых птиц!

Рори протянул ему газету.

— Тут есть об урагане, на третьей странице, — сказал он.

Пошли медленнее, П. Л. развернул газету и углубился в чтение.

Они миновали большие богатые особняки, стоявшие в глубине, за безупречно ухоженным газоном и кустарником. Когда-то Рори страшился, что вовсе не сможет врасти в эту среду и что честолюбивые мечтания увлекли его слишком далеко. Уже тогда Рори уразумел, что за его стремлением к успеху скрывалось нечто совсем иное: попытки обрести уверенность, обрести сознание своей индивидуальности и принадлежности к этой среде. Но те страхи давно уже перестали терзать его. Экзамены остались позади; впереди же, чуть не рукой подать, степень магистра, а то и докторская степень. Сейчас он был убежден, что он, Рори Макдональд, иммигрант, парень, у которого лишь на восемнадцатом году жизни завелся первый галстук, — в один прекрасный день станет владельцем одного из тех домов, мимо которых они теперь прошли.

Разителен был контраст между ними и той низенькой, с глинобитным полом лачугой на острове Барра, где зародилось его честолюбие и непреклонная решимость любой ценой добиться успеха.

На острове Барра, где живут почти исключительно католики, один ребенок в семье большая редкость, и Рори Макдональду шел только пятый год,  когда он вдруг понял,  что,  как единственный ребенок, он представляет собой нечто довольно странное. Стоял серый, туманный весенний день, на холмах Барры раскинулся желтый ковер примул. Рори играл на скалистом берегу с тремя детишками соседа-фермера Макнила. Младший из всех, он вечно отставал, когда они карабкались по скользким утесам.

Пегги Макнил,  которая была двумя годами старше его,  надоело возвращаться и помогать ему, и в конце концов она объявила:

— Рори Макдональд, я больше не буду тебе помогать. У каких малышей нету своих братьев и сестер, пускай сами себе помогают.

Тут до него дошло: все его приятели — из больших семей, а он в семье единственный. Открытие ошеломило его. Поразмыслив об этом минуту-другую, он бросил приятелей и быстро зашагал домой, к маме, в каменную, крытую соломой лачугу, и уже с порога заслышал мерный стук ткацкого станка.

— Мамочка, а почему у меня нету братиков и сестричек?

Станок застыл. Рори побежал за занавеску в комнату матери.

Низенькая, полная Мэри Макдональд сидела сгорбившись над полотнищем харрисовского твида. Лицо ее побледнело и приняло жесткое, напряженное выражение — Рори такого никогда не видел.

— Будет срок, поймешь, — ответила она, — а объяснять нечего. — И снова нажала на педали станка, челнок засновал, но в лице по-прежнему не было ни кровинки, и Рори понял, что зря спрашивал.

Странное отсутствие сестер и братьев все больше и больше занимало его. Когда он подрос, эта загадка детства начала проясняться. Первая догадка пришла примерно через год, он отлично запомнил, когда именно. Однажды за ужином его мать, до замужества учительница английского в женском колледже в Глазго, сказала, что нужно устроить для фермеров библиотеку. Целую неделю шагал Рори с матерью по прибрежным песчаным тропинкам от одной фермы к другой, где мать толковала о том, как можно на время получать книги из Глазго и без особых затрат создать общую библиотеку.

— Соберемся в церкви в будущий четверг и все обсудим. Приходите все.

Стояла осень, но в день собрания вечер выдался ясный и теплый. Отец остался дома, но мать взяла Рори с собой. Шли молча, торопливо. Держась за руку матери, Рори чувствовал дрожь в ее пальцах, значит, она волновалась, и сам он тоже. Пришли они рано, зажгли по стенам лампы, расставили скамейки и сели ждать. Через полчаса явился священник. Просидел минут пятнадцать, листая карманное евангелие от Иоанна, затем неуклюже поднялся и обратился к матери Рори:

— Жена больна, — сказал он, — я обещал не задерживаться. Так что уж извините.

И ушел.

Больше никто не явился. Лицо Мэри Макдональд превратилось в зловещую бледную маску. Прождали полтора часа, потом она молча обошла зал и задула лампы, сказала:

— Пошли, Рори! — И они отправились домой.

Сквозь стрекот сверчков и неумолчный рокот океанского прибоя Рори слышал тихие всхлипы. Мать снова взяла его за руку, и теперь рука ее была тверда, дрожи как не бывало. Внезапно всхлипы оборвались, и она заговорила глухим, хриплым голосом:

— Это несчастные люди, Рори. Но больше всего мне жалко детей, детей двадцатого века, которые родились На крошечном одиноком островке и попали в мир, где царит суеверие, невежество, нищета. Точно так же, как век назад. Так не должно, так не может продолжаться, но я знаю — тут уж ничего не изменишь.