Она  влекла  его  вдаль  от  берега,  в  глубину суши.  Они  миновали прибрежный ивняк  и  полетели над  болотами,  поросшими лиственницей,  а потом над черным я пятнами еловых лесов. Сперва он думал, что это только непродолжительный вылет и что они скоро возвратятся на отмель,  на берег моря,  и  молча следовал за ней,  хотя в  нем воскрес и нарастал прежний страх перед полетом над сушей. Но она твердо и решительно летела вперед, и вскоре стало ясно,  что они не вернутся.  Он держался позади, призывая ее обратно,  но она не понимала его и  летела все дальше и дальше.  Одно мгновение он думал даже покинуть ее и  в  одиночестве вернуться на берег залива,  но  мимолетное колебание промелькнуло мгновенно,  потому что  в этот миг раздался ее зов,  прозвучавший обольстительно, как пение сирен. В растерянности и страхе продолжал он полет.

Она летела с  четверть часа,  и под ними мелькало множество маленьких озер и  бочагов.  Наконец им  попалось озеро побольше,  с  одной стороны которого тянулась широкая,  поросшая мхом полоска,  отделенная от  озера узким,  поросшим ивами перешейком.  Лед на болоте уже растаял, но озеро, усеянное мелкими островками,  по-прежнему сохраняло свой  зимний,  белый наряд.

Белощек увидел отдыхавшие на льду гусиные стаи,  и, когда он со своей подругой приблизился к  озеру,  гуси подняли гогот.  Она вела его дальше над болотистой низиной и перешейком. Когда они, паря, опустились рядом с одной  из  стай,  Белощек с  возрастающим ужасом  наблюдал за  тем,  как прибрежный лес, черный и грозный, смыкается вокруг тюремной стеной.

Белощека страстно тянуло к  морю,  к  прибою с его беспредельностью и свободой,  и сердце его теперь разрывалось между старой и новой любовью, но он точно знал,  что должен выбрать. Стоя на льду рядом с подругой, он вытянул шею и нежно, ласково принялся клювом чистить перышки ее крыла.

Был июнь,  но  день,  когда Кэнайна пошла с  отцом на  гусиную охоту, выдался холодный и  свежий.  С рассветом выступила Кэнайна с отцом и еще тремя охотниками со стоянки, легким паром вилось на морозце дыхание. Шли в затылок по волоку в сумрак ельника за болотом. Узкая, извилистая тропа — мокасины многих поколений охотников проторили ее во мху.

Кэнайна тут еще никогда не заходила так далеко от реки, но знала, что тропа  ведет к  Кишамускеку,  озеру мелководному,  миль  десять длиной и шириной в две мили,  одному из крупнейших среди сотен озер, разбросанных по  болотам  подле  Кэйп-Кри.  "Кишамускек"  означает  на  кри  "Большое болото", и Кэнайна знала, названье дано по обширным топям на краю озера. Вместо обычных густых лишайников тысячи акров сырой топи поросли камышом и осокой.  Болото было мелкое и рано оттаивало,  гуси могли добраться до корней в жидком иле и, пока не было зелени, питались ими. Оттого топь на Кишамускеке полюбили весенние гусиные  стаи,  и  индейцы  облюбовали это место для охоты.

От  стоянки у  реки Киставани до  болота около мили,  но ведущая туда тропа, наверное, вдвое длинней, потому как кружит и петляет меж бурелома и озер.  Через полчаса с лишним быстрого хода Кэнайна с охотниками вышла из  темного  леса  навстречу тусклому свету,  к  берегу  озера.  Кэнайна остановилась,  осматриваясь вокруг.  Шли на север,  а теперь к западу от них тянулось озеро Кишамускек,  грязно-серое ото льда,  с  поднимающимся клоками утренним туманом.  Озеро пестрело островками. Справа, к востоку, размером чуть не с само озеро, раскинулась плоская низина, вся бронзовая от сухого камыша.  Так вот она,  топь Кишамускек. Прямо впереди, как раз напротив того места, где тропа выходит из лесу, тянулась узкая, поросшая ивами песчаная отмель;  к западу лежало озеро,  к востоку — болото. Сама отмель была футов сто шириной и,  изгибаясь, уходила на милю с лишним на север, где терялась в тайге на том берегу.

Двинулись вдоль берега.  Гусей не  было видно,  но  до  слуха Кэнайны доносилось тихое,  заглушенное утренним туманом гоготание.  От охотников она знала, что гусиные стаи по ночам и среди дня отдыхают вдали, на льду озера или в  полыньях,  а  каждое утро и каждый вечер летят через отмель кормиться на  болоте.  Там и  устраивали на гусей засаду:  между местами отдыха и кормежки их часто удавалось приманить на расстояние выстрела.

Засидка Джо  Биверскина была самая ближняя.  Тесный,  с  дырою вверху шалаш из ивняка,  сухой травы и камышовых листьев, где с трудом, сидя на корточках,  могли укрыться двое.  Кэнайна с отцом остались здесь, другие пошли  дальше.  Засидка располагалась на  открытом месте:  все  озеро на виду.  Джо  Биверскин  достал  шесть  деревянных чучел  и  отнес  их  на нерастаявшую полоску льда  по  краю  болота.  Птицы эти,  грубое подобие сидящих гусей,  резались из куска дерева и  потом коптились на костре до черноты.   Чтобы  изобразить  характерное  пятно  сбоку  головы,   часть обугленного дерева  счищали,  и  тогда  выступало белое,  чистое дерево. Расположив чучела так, что они походили на маленькую стаю, отдыхавшую на льду, отец Кэнайны вернулся в засидку. Там они с Кэнайной сели на чурбак и стали ждать.

Гуси  появлялись,   но  высоко  и   казались  рядками  черных  бусин, протянутыми поперек свинцового неба. Джо Биверскин будто не замечал их — с такой высоты не приманишь.  Светало, утренняя дымка сошла, и на болоте раздались выстрелы охотников.

С  полчаса просидели в  шалаше Джо и  Кэнайна,  и  тут появилась пара летевших совсем низко,  над  самым  озером,  гусей.  Птицы приближались, держа курс через отмель,  к северу от них,  но чересчур далеко, чтобы их можно  было  достать выстрелом.  Джо  Биверскин еще  больше скрючился на своем месте и кивнул в ту сторону.

— Ман-тай-о! — внятно прошептал он.

На кри это значило "чужак",  или "скиталец". Кэнайна кинула взгляд на отца.  Тот  сидел  скорчившись,  тяжелая  брезентовая парка  скрыла  его целиком.  Он ,был явно напряжен и взволнован. Потом Кэнайна взглянула на летящих гусей и  заметила,  что  один из  них меньше и  окрашен светлее. Более  крупная птица была  типичная ниска,  гусыня-канадка.  Ее  спутник летел легче,  более упругим полетом,  и брюшко у него было белее, но еще заметней была разница в оперении головы:  под глазом у канадки виднелось небольшое белое пятнышко,  а  у  гуся,  что  поменьше,  оно занимало всю боковину головы,  так  что  даже  на  таком  расстоянии выделялось очень резко.

— Ман-тай-о!  — снова прошептал отец.  — Тридцатую весну охочусь я на нискук,  но  еще ни разу не попадался мне такой ниска.  Этот белолицый — чужак,издалека прилетел в страну мускек-оваков.

Кэнайна увидела,  что отец нервно снимает двустволку,  и его волнение передалось ей. Она пригнулась еще ниже, так что над краем ивового шалаша выглядывали  лишь  ее  глаза.   Гуси  приближались,  продвигаясь  вперед быстрыми мощными взмахами крыльев,  но  пролететь должны были на большом расстоянии от отмели.

Внезапно  отец  издал  басовитое,  гортанное двусложное "Ка-ронк!"  — изумительное подражание зову одинокой ниски.  Зов прозвучал негромко, но слышен был далеко,  и  гуси,  которые находились за  несколько сот ярдов оттуда,  замедлили полет,  и  Кэнайна заметила,  как они с  любопытством повернули головы в сторону засидки.

-  Ка-ронк!  Ка-ронк!  — опять поманил гусей Джо,на этот раз громче и настойчивее.

Теперь гуси  повернули,  описали большой круг,  держась,  однако,  на почтительном расстоянии. Пересекли отмель и очутились над болотом. Потом увидели на льду подсадных гусей,  вновь резко повернули и полетели прямо на засидку.

-  Ка-ронк!   Ка-ронк!   Унк-унк-унк,   -  манил  их  голос,  убеждая спуститься.

Кэнайна  увидела,  как,  расправив крылья,  канадка отлого  и  плавно скользнула вниз,  к подсадкам.  Но белолицый,  поотстав, сильно захлопал крыльями и  резко взвился ввысь,  призывая подругу странным,  совершенно непохожим на  гогот звуком,  напоминавшим тявканье собачонки.  Мгновенно канадка оглянулась,  потом  тоже  повернула и  взвилась ввысь.  Рядом  с Кэнайной негромко выругался в сердцах отец.